Атаман Платов. К 270-летию со дня рождения (1753–2023) - Михаил Павлович Астапенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ветер гонит с востока
С воем снежные метели…
Дикой песнью злая вьюга
Заливается в пустыне…
По безлюдному простору
Без ночлега, без привала,
Точно сон теней, проходят
Славной армии остатки,
Егеря и гренадеры,
Кто окутан дамской шалью,
Кто церковною завесой, —
То в сугробах снежных вязнут,
То скользят, в разброд взбираясь
На подъем оледенелый…[964]
Несмотря на усталость и лишения, казаки Платова активно преследовали врага, нанося ему многочисленные удары, забирая большое количество пленных и обильные трофеи. На марше в селе Плоское атаман получил известие, что Витгенштейн одиннадцатого ноября занял Черею. Авангард Великой армии в это время оставил Толочин, «голова» же отступающей армии втягивалась в Лошницу. Через день большой отряд, отделившийся от корпуса Нея и направившийся к Любавичам, сдался арьергарду Платова.
Противник, изможденный преследованием и беспрерывными ударами русских, к этому времени почти не сопротивлялся, больше помышляя о спасении бегством. Об этом единодушно пишут все иностранцы, участвовавшие в походе на Россию.
Врач Великой армии Генрих Росс, вспоминая суровые ноябрьские дни 1812 года, писал: «Весь день нас беспрестанно тревожили казаки. Наполеон с гвардией давно опередил нас. Мы следовали в арьергарде и поэтому должны были постоянно отражать атаки казаков, вернее, удирать от них»[965].
Бегут Европы ополченья,
Окровавленные снега
Провозгласили их паденье,
И тает с ними след врага[966].
Постоянно нападая на отступающего противника, казаки испытывали двоякое чувство: с одной стороны, перед ними был враг, сильный и жестокий совсем еще недавно, однако при виде страданий, которые выпали на долю солдат и офицеров французской армии, сердца казаков наполнялись чисто человеческой жалостью и страданиям себе подобных. Часто одеяния и вид отступающих вояк вызывал у донцов безудержный смех. Да и как было удержаться от хохота, когда перед тобой стоит здоровенный усатый гренадер, одетый в женский чепец и женскую шубу. Встречались и такие французы, кто, спасаясь от холода, напяливал на себя одежду священника. Однажды атаману показали взятых в плен французов, которые предстали перед ним в шитых золотом камергерских мундирах, награбленных в повозках, следовавших из Москвы.
– Словно на придворном балу в Питере! – пошутил Матвей Иванович, разглядывая понуро стоявших «камергеров»…
За время преследования отступающих французов казаки насмотрелись всякого. Они видели мертвого француза, впившегося зубами в круп трепетавшей в предсмертной агонии лошади, видели (и на всю жизнь запомнили) только что родившую молодую женщину, умирающую около замерзшего младенца. Однажды казаки обнаружили выпотрошенную лошадь, а внутри мертвого француза в мундире капитана, пытавшегося согреться таким ужасным способом. Мертвых французов, поляков, испанцев, итальянцев находили в дымоходах, печах оставленных изб, куда они забирались, чтобы согреться, и умирали от холода и истощения. Утром встретились французы, спрятавшиеся в шалаше, построенном из окостеневших тел своих товарищей, еще недавно веселых и живых.
Смешанное чувство испытывали в такие минуты донцы и их старый атаман… Платов зримо помнил горящий Смоленск, помнил свои невольные слезы, чувство безысходности, которое охватило его душу, когда русская армия оставляла горящую Москву. Помнил десятки тысяч убитых и искалеченных на Бородинском поле, помнил смертельное ранение своего друга и сподвижника Петра Багратиона. И все это сделали вот эти люди, которые сейчас сотнями умирали на заснеженных русских равнинах. Они были достойны смерти, но Платову, как всякому истинно русскому человеку, было известно чувство сострадания и жалости к бедам человеческим, даже если это были враги его милого Отечества.
Донцы часто подбирали на мерзлых дорогах обессилевших французов, немцев, итальянцев, испанцев, делились с ними хлебом, отпаивали горячим вином, отправляя в лазарет. Командирам казачьих полков Платов приказал оказывать помощь пленным. «Раненых и больных неприятелей, которые найдутся, – писал Матвей Иванович командиру 20-го егерского полка майору Горихвостову, – продовольствовать сколько по человечеству, столько и потому, что пленные большею частию немецких наций и итальянцы, и дабы чрез то показать им, что российское правительство поступает с военнопленными совсем не так, как им внушено»[967].
…Великая армия отступала… «С шестого ноября, – писал шагавший в ее состава Цезарь Ложье, – все изменилось: и пути и внешность людей и наша готовность преодолеть препятствия и опасности. Армия стала молчаливой, поход стал трудным и тяжким, император перестал работать; он взваливает все на своих помощников, а те в свою очередь, на своих подчиненных. Бертье, верное эхо, зеркало Наполеона, бывало, всегда начеку, всегда ясный, всегда определенный, ночью, как и днем, теперь только передает приказы императора, но ничего уже от себя не добавляет. Масса офицеров растеряли все – взводы, батальоны, полки; большей своей части больные и раненые, они присоединяются к группам одиночек, смешиваются с ними, примыкают на время то к одной, то к другой колонне и видом своих несчастий еще более обескураживают тех, кто остается еще на своем посту. Порядок не в состоянии удержаться при наличии такого беспорядка, и зараза охватывает даже полковых ветеранов, участвовавших во всех войнах революции»[968].
От непогоды, голода и холода страшно страдали и казаки. «У нас такая беда по недостатку хлеба, что не могу описать нужду, какую терпят военнослужащие, не имея ни малейших средств к достижению себе оного, сколько за беспрерывными занятиями по службе, – писал Платов генералу Коновницыну в штаб Кутузова, – сколько и по неимению, как на большой дороге, так и по сторонам,
