Туман над рекой - Доппо Куникида

По доброте душевной их взяла под опеку одна из бабушек. К счастью, на телефонной станции как раз требовались телефонистки, и О-Хидэ сразу же устроилась туда на работу, а брат и сестра остались при ней. С помощью бабушки им удалось немного наладить жизнь, а жалование и шитье позволяли О-Хидэ кое-как прокормиться. Но для юной девушки О-Хидэ трудилась слишком много. Снимать дешевую комнатку, ходить на работу (если смена с утра, после обеда она занималась шитьем, если смена была дневная, шила утром), отправлять брата в школу, обучать сестру шитью, а вечером проверять у брата уроки и переделывать всю работу по хозяйству, от готовки до стирки, – со всем этим она справлялась в одиночку.

Цены постепенно росли, и жить О-Хидэ и ее семье становилось тяжелее. Даже сослуживцы на телефонной станции перешептывались между собой, не понимая, как ей справляться, но О-Хидэ не подавала виду, всегда выглядела аккуратно, не позволяя себе небрежности в одежде, с невозмутимым видом продолжала работать. Среди тех, кому это казалось странным, нашлись и те, кто, припомнив кое-какие примеры из жизни, начали распускать нехорошие слухи.

Полтора месяца назад О-Хидэ совсем перестала ходить на работу. Сначала отпросилась на неделю по болезни – справка от врача для этого не требовалась, – но следом она подала прошение на пять недель, приложив и справку. Пять недель прошло, но О-Хидэ не только не вышла на работу, но и не предупредила, что не появится. Неизвестно, от кого Гото-сан услышала, будто О-Хидэ стала содержанкой, но все девушки на станции подняли такую шумиху, что сплетни дошли и до помощника инженера. Поэтому тот самый помощник инженера, Хираока, и попросил Тагава О-Томи узнать, как дела у О-Хидэ, и передать, чтобы та определилась, будет она дальше работать на станции или нет. Из всех телефонисток О-Томи лучше всех ладила с О-Хидэ и была дружна с ней дольше всех остальных.

Но, хоть и встречалась с О-Хидэ два-три раза после того, как та перестала выходить на работу, О-Томи немного знала о том, что происходит у подруги дома, и не хотела верить сомнительным слухам. Однако время шло, и О-Томи тоже не могла удержаться от подозрений: а вдруг? Кроме того, она знала, что бабушка О-Хидэ – женщина не самого строгого нрава.

Стоило О-Томи лишь взглянуть, как живет О-Хидэ, и ее сомнения почти развеялись, а когда она оценила состояние комнаты, в которой та жила, все стало ей окончательно ясно.

Все в помещении говорило о том, в каком стесненном положении находится О-Хидэ. Тут не было даже шкафа, и О-Хидэ обычно складывала одежду в две ивовые корзины, стоявшие в углу, но сейчас даже одна из этих корзин пропала; сама же О-Хидэ ходила теперь в вылинявшей юкате и, судя по всему, смены одежды у нее тоже не было. В комнате на шесть татами часть пространства занимала лестница, так что, по сути, это была комната на пять татами, и в ней не было ни шкафа, ни кровати, ни маленькой полочки.[25]

Низкий потолок, почерневшие татами, единственный источник свежего воздуха – окно в западной стене; вся комната выглядела тоскливой и грязной, непригодной для жизни.

Прямоугольный ящик с надписью «Бухгалтерия» служил буфетом. На нем стояли бутылочка соевого соуса на два го и жестянка с керосином, перед ящиком на маленьком лаковом столике толпилось несколько чайных чашек и мисочек, а рядом с ними – закопченная переносная печка, на которой стоял помятый чайник. Позади печи и столика виднелся глиняный горшок вместе с лопаткой для риса; деревянной кадушки для риса, разумеется, нигде не было.[26]

В другом углу лежал сверток из фуросики, и тут же[27] рядом с ним – школьные принадлежности Гэндзабуро. Это и были все вещи О-Хидэ, все ее имущество. На постель, в которой сейчас спал Гэндзабуро, тоже было жалко смотреть: сестры и брат делили ее на троих. Разве жила бы в такой нищете девушка, которая ради денег готова продать собственное целомудрие?

– Это-сан, я бы ни за что так не подумала, честное слово. Просто все болтают разное, вот я и задалась вопросом, мало ли, а вдруг. Не сердись на меня, – голос О-Томи тоже дрожал, и в нем явно слышалось сострадание.

– Нет-нет, разве я сержусь? Я и правда рада, что ты ко мне пришла. Я знала, что на станции обо мне болтают всякое, да и неудивительно, – грустно сказала О-Хидэ и с облегчением вздохнула.

– Почему? А мне вот обидно, что они болтают всякие глупости, хотя ничего толком не понимают.

– Мне и самой обидно, но очевидно, что об этом будут сплетничать, да и знаешь… Бабушка… – О-Хидэ вдруг замолчала и пристально посмотрела в лицо О-Томи.

– Что сказала твоя бабушка?.. Бедная ты моя… – Глаза О-Томи наполнились слезами.

– Нехорошо так о бабушке перед чужими… Но помнишь, когда ты приходила в последний раз, бабушка сказала кое-что странное. Я десять дней назад ходила к ней в Коисикаву. Так она не говорила напрямую идти на содержание, но то и дело упоминала, что, мол, стоит тебе немного подумать, и О-Умэ и Гэн-тяна хоть приоденешь, да еще и сластей им сможешь купить…

– И поэтому иди в содержанки? – переспросила О-Томи, округлив глаза и утирая их рукавом.

– Нет, прямо об этом она не говорит, только все рассуждает, мол, хоть содержанок все и осуждают, но если сравнивать хотя бы с гейшами, может, быть наложницей еще и лучше, мужчина-то у тебя всего один… Ну что за слова? Я места себе не находила от обиды. Говорю ей, что в любом случае это значит продавать себя, а она в ответ, мол, а что плохого в том, чтобы продать себя ради бабушки и брата с сестрой?..

– Ох, какой ужас!

– По правде говоря, дела у меня хуже некуда, но, даже если совсем разорюсь, ни за что не пойду ни к кому в наложницы. Как я вообще могу пойти на такой отвратительный шаг? Я так бабушке и сказала, что ни за что на это не пойду, брата с сестрой сама поставлю на ноги, так что пусть не беспокоится, а сама расплакалась от обиды. Потом я подумала, что заниматься только шитьем будет лучше, и решила попробовать какое-то время не выходить на работу. Но оказалось, что много так не заработать: заказы то есть, то нет, – да к тому же, когда все время дома, и за братом и сестрой хочется получше присмотреть, так время и уходит… Так что лучше все-таки на полдня выходить на работу.

– А что же О-Умэ-сан? – с удивлением спросила О-Томи.

– Так вот, троих мне в одиночку не прокормить! В Коисикава я сейчас за помощью пойти не могу, пришлось отправить О-Умэ в услужение, она два дня как переехала на новое место.

– И куда же?

– Недалеко отсюда, в магазин подержанных кимоно в Хикагэ-тё.

– В судомойки?

– Да.

– Ох, бедняжка. Ей ведь всего пятнадцать?

– И мне было ее жаль, но здесь ей тоже жить тяжело, да к тому же она какое-то время росла в нищете, вот я и подумала, что лучше ей выходить в люди уже сейчас, и скрепя сердце отправила ее в услужение, подумала, что надо просто перетерпеть… Да и Гэн-тян в таком состоянии, что сидишь за шитьем, думаешь обо всем этом, и так грустно становится, что на глаза слезы наворачиваются. Приходится напевать про себя, чтобы отвлечься.

– Выходи все-таки на работу. Тебе же так лучше. Как раз займешь голову и забудешь про все невзгоды, – серьезно сказала О-Томи.

О-Хидэ вздохнула, и на ее лице промелькнула печальная улыбка.

– И правда, а то, пока ты будешь пересказывать, что обо мне люди говорят, утро настанет, – сказала она и хихикнула.

– Да когда с женщинами работаешь, всегда так, – засмеялась О-Томи. В душе О-Хидэ зародилось какое-то чувство, которое сложно было описать словами: то ли радость, то ли грусть, то ли покой.

Слово за слово, и О-Хидэ пообещала О-Томи, что непременно выйдет на работу послезавтра, но вспомнила о своей одежде и замялась. В этом сборище молодых женщин даже О-Хидэ не простят, если она придет практически в домашнем: уж два-три самых простых кимоно должно быть у каждой. О-Томи, тоже девушка, с самого начала поняла основную причину тревог О-Хидэ и сказала:

– Не переживай так из-за этого, я…

– Не волнуйся, я что-нибудь придумаю, – О-Хидэ покраснела и снова хихикнула.

– Но ведь тебе сейчас трудно придется? Я завтра как приду с работы, посоветуюсь с маменькой…