Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

веком позже учинили раскол непоправимей – нутряной, подвздошный, вывернувший кишки и душу верующего наизнанку.

На второй остановке их нагнал набитый под завязку трамвай.

Павел сноровисто протиснулся в переполненный вагон, аккурат к крестьянке «на чайнике». Из окна с выбитым стеклом помахал. Прощаясь, приняли держаться друг друга в затеваемом деле. Лавра захватил разговор, а как расстались, рассеялось ощущение давнего знакомства и прошло желание делиться сомнениями. Лавра наоборот забеспокоило, не наговорил ли лишнего чужаку. Так бывает: присутствие человека совершенно увлекает, а едва остался наедине с собой, – недавнее очарование исчезает без следа. И вроде тот не любопытничал, но расположил к себе простотой. Правда, смотрел странно, будто мимо, будто сквозь. И руки. Вот что не так с руками, даже не выразишь сразу. Влажная ладонь, бывает. Просто само выражение рук какое-то неприятное. Да что за напраслина? Всё от затворничества, от малого общения, нужно чаще бывать на людях.

Обратно Лавр возвращался тем же путём пешком, но прежде дома, свернул к кладбищу, ища встречи с протодиаконом. Семейство усаживалось трапезничать. Лавр глазами поискал Толика, не нашёл, от угощения отказался и отозвал Буфетова-старшего на минутку в сторонку.

– Лексей Лексеич, а ведь не могу я на ту работу выйти.

– Пошто так?

– Не хочу к ним идти.

– К кому?

– Которые власть нынче держат.

– Ты ведь не один теперича? Чем прокормитесь?

– Не хочу во власть. Избрал я лучше быть презренным в доме Божием, нежели обитать в жилищах грешников.

– Э, затвердил… Что толку быть таким прямодушным…

– Откажу я Павлу завтра. Брать от зачумленного учреждения предосудительно.

– Музей-то зачумлённый?

– Красный музей. Откажу.

– Не откажешь. О. Антоний благословил. Так-то.

– Лексей Лексеич…

– Может, спасти чего сумеешь, сынок. А подойдёт невозможное, сам поймёшь. Так не останешься трапезничать?

Домой Лавр пришёл почти в ладах с собою. Ветром надышался. «А подойдёт невозможное, сам поймёшь». Дай Бог, дело стоящее, может, и приработок даст. На звонок открыла Липа и счастливым лицом указала на мешок-рогожку в углу, от какого к двери шёл тонкий ручеек золотистых ядрышек.

– Где раздобыла, добытчица? Не за ананасы ли?

– Кабы за ананасы твои. Ага. Тут другой выигрыш. На дом свезли.

Лавр нахмурился: снова Руденский. Вот чьей благотворительности не хватало.

– Вивея Викентьевна дома?

– Дома, дома. На солянку идите, рыбную…

Возле окна в сад сидела со скучливым видом Вита. Лицо омраченное её повёрнуто вполоборота к саду, но взгляд убегал куда-то дальше, не останавливаясь на посадках.

– Прекрасный наш Ландыш сегодня грустен и печален.

Лавр встал у стены напротив девушки, сложил руки крест-на-крест на груди, тоже взглянул на пустеющий сад. В разные стороны глядели. Вита упрямо склонив голову, промолчала.

– И я не намерен шутить сегодня. Шёл с хорошей новостью. А сам радость по дороге расплескал.

Липа накрывала на стол в кухне с напускным безразличием, а на самом деле исподтишка, со жгучим любопытством, наблюдала за обоими чудиками.

– На входе мешок гречки. Обновленец Вам завёз?

Вита оживилась и зарумянилась.

– Мне? Это Вам гречка в подарок.

– Мне? От кого же?

– От мировой революции.

– Шутите? Объяснитесь.

Лавр уселся ближе к столу.

– Я весь внимание.

Липа, затаив дыхание, разливала первое из фарфоровой супницы. Солянка пахла резко, но аппетитно.

– Приходил мальчик.

– Какой мальчик?

– Он не представился. А я не расспросила.

– И что же?

– Передал мешок гречки дикуши, неободранной. Вам на всю зиму хватит.

– Мне?

– Вам.

– А Вы, значит, гречкой-дикушей расстроены.

– Ничуть.

– Ну как же? Я же вижу.

– Ничего Вы не видите.

– Может вернуть ту гречку?

Липа уронила половник в супницу. Половник булькнул, показался селёдочий хвост, и жидкость плеснула за край на скатерть.

– Ой!

– Так что же, вернем?

– Как угодно.

– Ой! Ой!

– Липа, что ты там ойкаешь?

– Вот как нам того мальчика отыскать, раз Вы даже имени его не выспросили.

– Зато я узнала имя дарительницы.

– Я, кажется, уже и сам догадываюсь. Мировая революция.

– Так что ж вы оба своротить с нами хочете? Им мешок гречки с неба… Как манка небесная. А они?!

Липа бросила суетиться и плюхнулась на табурет.

– А он не с неба, Липа. Это подарок от Мирры Хрящевой.

– А кто ж та Мирра?

– А Мирра – невеста нашего Лавра Павловича.

– Невеста?! Поди ж ты…

– Нет, я всё-таки свезу ту гречку. И поверьте на слово, никакой невесты не имею. На мировой революции не женат. Даже напротив, состою в антагонизме. И могу ей объясниться… э, нет, не в любви, а в непозволительно стойком неверии в их торжество. И к тому же с самого утра ничего не ел и сейчас готов проглотить хоть ананасные листья. Будете кормить, хозяюшки?

Девушки вдвоём засуетились. Поначалу препирались, в какую посуду следует разливать: Вита настаивала убрать алюминиевые миски и выставить фарфоровые тарелки из столового сервиза, придерживаться такого порядка изо дня в день. Липа артачилась, не праздник, но подчинилась. После заверений Лавра у Виты будто от сердца отлегло и сразу неуловимо детское, светлое, лёгкое проступило в чертах лица. Наконец втроём уселись к столу. За солянкою Лавр поделился неожиданным предложением сегодняшнего дня, сомнениями в собственных силах и правоте дела. На совете – почти семейном – постановили: Лавру к делу присоединиться, но с оглядкой. Потом Липа выдала последние базарные цены и новости слободки: калика пришлый продавал лжицу и дискос, а у него не брал никто; у Козочкина мальцы ночью голубятню вскрыли, голубей половина разлетелась, половину украли, должно зажарить хотят, Ванька Пупырь-Летит орёт, что шибздиков тех самолично зажарит; Хрящевы возле барака яму карасевую завели, аж с Тюфелевой рощи карасей везли, с Постылого пруда. Чудно, однако, кто ж в холода карася разводит, карась в зиму уснет. А за чаем и Вита рассказала про свои споры с диром Несмеяновым, про смешанные группы, про выставку детского рисунка, про «живой уголок» для сирот.

Когда девушки перемыли посуду, Лавр смущённо спросил:

– Липа, а это точно была солянка?

– Ишь балованный… Кулеш с селёдкой, чем тебе не солянка?

В ту ночь дом отошёл ко сну спокойным, почти счастливым, насколько можно быть счастливым в мире соседствующих слёз и горя.

8

Непоминающие

– И почему на кладбище завсегда так злосчастно каркает вороньё?

– Каются.

– В старости как-то ближе чувствуешь и принимаешь природу. Пройдёмся до Лиленьки.

Настоятель и протодиакон бродили по узким кладбищенским тропкам. Снег, лёгший на сухую землю, растаявший на мостовых и во дворах, здесь держался. Голубцы, покрытые пышными снежными шапками, стояли над могилами как гигантские зелёные мухоморы. Возле их плодоножек петляли следы птичьих лапок. Карканье