Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

темно-синего грезета, простенькое, но настолько подходит сдержанности и спокойному достоинству Виты, что она представляется особой царственной крови, а не праправнучкой сапожника. Сейчас начнется обычный, беглый разговор их встреч, когда все трое говорят почти одновременно, каждая о своём, но при том умудряются слышать друг друга. Постороннему, непосвящённому в их тройственный союз может показаться, будто девушки эгоцентрически замкнуты на себе. Напротив, они так хорошо друг друга чувствуют, для понимания не требуется долгих толкований – и так происходящее близко и понятно.

Официант поставил чёрные, как смоляные, свечи на случай отключения электричества, поменял фужеры.

– Не дурно играет, да? – Дина неуверенно заглянула в лицо Виты. – Кажется, Вагнер… У меня с детства имелись склонности сразу к нескольким искусствам и лишь родительское невнимание их сгубило.

– Это Скрябин, Диночка, А играет недурно, согласна.

– Девочки, а вы видели, по Петровке крестный ход идёт с головой Иоанна Крестителя.

– Диночка, где же ты голову разглядела?

– Ну, несут же икону, Вита. Голова одна…

– Спасителя то икона. Спас Нерукотворный.

– Ну, и нечего фыркать, Мушка. Ну, обозналась.

– Мушка, ты прозрачна как свежезасоленная тарань.

– Вита, умоляю, не упоминай воблы! Рыбьи хвосты из всех авосек торчат. Тошнит… Москва – нынче «мокрый рынок».

– Господи, не на кого взглянуть. Что за физиономии? – Дина возмущалась окружающими. – Те двое у окна какие-то мелкотравчатые, официант мерзостный, гротескный. Вообще, вы заметили, как поменялись лица? Человеческие лица куда-то запропали.

– Диночка, вокруг нас вся декорация гротескная. Мы в полной власти мейерхольдиков, – утверждала Мушка со знанием дела. – Низкопробная театральщина повсюду в обыденности. Я, кстати, сейчас ехала почти в одиночестве в трамвае. Возможно ли представить? На остановке зашли красноармейцы. У них рейд по отлову дезертиров и всех мужчин-пассажиров попросили выйти. Вы знаете, мне жаль выгнанных, но так приятно ехать в полупустом вагоне – забытое ощущение.

– Мушечка, самое острое и самое неконвертируемое чувство – жалость. От жалости девушки чахнут. Я вот сама отдала за извозчика семь тысяч. Виданное ли дело?

– Диночка, ты тоже могла бы проехаться в трамвае, дешевле выйдет.

– Я? В трамвае? Вы хотите, чтобы вагоновожатый сделал аварию? – Дина улыбалась, уверенная в неотразимой силе ямочек на щеках. – Хорошо, что на службу я хожу пешком, совсем рядом. И то, лошади встают.

Девушки рассмеялись, чем привлекли внимание пожилой пары.

– Теперь мало смеются, – заметила Вита, – или смеются хором, по команде.

– Где ты служишь, Диночка? – Мушка искала глазами официанта, голод точил желудок.

– В прекрасной конторе под названием «Ч-р-е-зуптоп».

– Диночка, вряд ли так называется сама контора, – Вита засомневалась, – скорее должность. А что там нужно делать?

– Я не знаю, девочки. Я прихожу, здороваюсь, крашу губы, пью кофе, читаю газету. Дважды в месяц мне выдают деньги. Люди там бегают из кабинета в кабинет, строчат на машинках, вывешивают лозунги, обличают и продёргивают в стенных газетах, делают прочие гадости. Знаете, как утомляет стуканье пишмашинок? «Ундервудов», «Гамондов» и «Ремингтонов». Я выдерживаю не более получаса. Рабочий день начинается в восемь утра. Но так рано я встать не могу. А к опоздавшим там применяют меры. За три минуты опоздания их арестовывают и присуждают принудительные работы. Поэтому я хожу позже, когда сняты кордоны. К полудню я, как правило, высыпаюсь. И вот на службе-то ещё изредка встречаются приличные лица. Там судья подводит статистику, есть инженер в вахтёрах, есть бывший присяжный поверенный, кажется, в сторожах.

Появился официант с блюдом, окутанным паром.

– Пилав со специями. Прошу Вас. Прошу. Прошу. Пирожки будут готовы с минуты на минуту-с.

– Смотри мне, не подсунь пирожки с консервированным мясом, плут.

Официант сделал «круглые глаза». Раздав тарелки с дымящимся рисом, удалился. И даже не отозвался на оклики пожилой пары.

– Хам беспросветный, – заявила Дина и тряхнула пепельной шевелюрой, укутавшей плечи. – Попробовал бы так с нами. А пилав-то без мяса.

– Боже, Боже, как пахнет! Я умираю от голода, – Мушка извинительно посмотрела на подруг и принялась хватать губами горячий рис, – и пусть без мяса.

– Не обожгись, – Вита заботливо останавливала подругу. – Эх, девочки, близится зима. И я замираю, скукоживаюсь заранее. Как вспомню, спать в одежде, месяцами не снимая с себя тулупов, держать в руках волглые предметы. Хлеб плесневел, сахар отмокал. Пробирались по городу кочками, ухабами, рытвинами. Даже в центре оставались зажоры из льда и ямищи, где вынуты торцы. Вспомните Ленивку, Арбат, Лялин переулок. Извозчики то и дело соскакивали с облучка и поддерживали повозку, боясь опрокинуться. Капканы в катакомбах! Неужто всё заново нынешней зимою?

– Виточка, такие зимы пережили! У нас при нуле на кухне склянка с сахарином лопнула. Помню, как осколки сквозь слёзы вытаскивали. Неужто не осилим? Мы научились терпеть. Прежде я вовсе не умела терпеть. Меня страшно возмущало, когда заставляла ждать горничная, парикмахер или кучер. Теперь я жду роли, жду антрепренёра, жду трамвая, жду масла, жду электричества, жду воды, жду, когда кончится дровяной кризис, жду, когда сдохнет красная власть.

– Тсс, тсс, тише, маленькая моя, – Вита положила руку на руку Мушки, сжала кисть. – Всё так, порядка нет и при новом порядке. Но не надо тут.

– Виточка, боязнь сказать унижает и обессиливает. Всюду, куда они сунулись – полный крах, тление, замирание жизни. Бессмысленные, кокаинистские рожи на митингах и собраньях. Но у меня нет иммунитета на хамство. А о чём говорят на улицах и в трамваях? «Помирать пора», «с голодухи и кошку съешь», «где достать керосину». Не скучно ли? Не больно ли? Впрочем, и мы о том говорим.

– Девочки, но я не понимаю вас. Вам скучно? Кругом бурлит. Время словно ускорилось, побежало. На небе зарницы красной зари. Весёлая гроза! Я и на службу-то хожу за весельем. Там на митингах шумно и энергично. Столько новых слов, возбуждающих движение крови: ррреволюция, рреспублика, конституция. Горит наш дом, горит! Ну и чёрт с ним, он слишком стар, развалюха.

– Разве можно это разделять, Дина?

– Да будь проклята твоя русская ррреволюция! – Мушка повысила голос.

Официант у стойки обернулся.

– А она не моя, что вы, девочки?!

– Диночка, на тех митингах жизнь человеческую кромсают. Ведь мучить окружающих – любимое их занятие. А на службе люди не числятся, а зарабатывают себе пропитание. Расскажи о своих, как живёте, – Вита внимательнее вгляделась в подругу. Новые часы на запястье, кажется мужские. Новый костюм из дорогой английской шерсти. И как её пепельным волосам идет цвет перванш. Дине бы сейчас хлыстик в руку, высокий цилиндр на голову и арабского скакуна под уздцы. Амазонка. Редкое умение очаровать любого, кто ей понадобится или просто подвернётся.

Дина отследила взгляд на запястье. Официант