Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

зайдете, я обижусь, так и знайте. У меня накопилось столько вопросов, сомнений, что просто голова трескается. Придете, да?

– Приду.

– Когда?

– Под вечер.

– Сейчас у нас там няня – старушка одна. В пять придет с работы Темин. Я ему позвоню в Заготзерно, ладно? Я приду в семь вечера. У нас же занятия в три смены. Ужас! Когда построят новую школу, неизвестно. Ну, мы ждем вас. Я тороплюсь. – И, крепко пожав мне руку, шепнула: – Шошина, говорят, видели в городе. Передовик строительства, бригадир монтажников! Просто непостижимо! Гешка Шошин! – и еще тише, с оглядкой на филенчатую дверь: – Она сама не в себе. Ждет. После всего, что было. Ждет! Да я бы…

Махнула рукой и ушла.

Нет, я не ошибся в своем первом впечатлении. Она так и останется в моей памяти очень милой женщиной!..

8. ВКЛАД С ЗАВЕЩАНИЕМ

Я должен увидеть Августу Петровну. Что с нею? В дом к Бурлакову я, конечно, не пойду. Ах да, она теперь работает в сберкассе. Я там и увижу ее.

По дороге зашел в райунивермаг. Надо же что-то купить маленькому Темину. Пусть катает вот этот деревянный автомобиль с плюшевой обезьянкой.

Предупредительный продавец, какие бывают только в райунивермагах, когда к прилавку подходит «человек из города», завернул автомобиль и обезьянку в синюю бумагу и перевязал синей тесемочкой.

И снова улица и мороз. Декабрьский, на всю катушку, как говорят шоферы.

Мимо идут две женщины в толстых пальто, отчего кажутся неуклюжими.

– Не скажете, где здесь райсберкасса?

Две вязаные рукавички показали вдоль улицы.

– В том доме.

Я вижу сразу четыре крестовых дома.

– У которого зеленые ставни и крыльцо в улицу.

– Спасибо. А где средняя школа?

– Вон березовая роща. Видите?

– Вижу. – И я вспомнил, что такие же березы росли на старом кладбище в Потаповой и там выстроили школу… и Гутя боялась по вечерам, когда мы проходили мимо кладбища и березы заунывно шумели. – Там что, кладбище было? – спрашиваю женщин.

– Давно еще. Теперь там парк.

– Извините. – И я пошел улицей.

Возле крылечка сберкассы стояли крестьянские сани-розвальни с выгнутыми отводьями, с умятым сеном, и карий толстоногий заиндевевший мерин, понурив голову, с сосульками на губе, тихо подремывал, точь-в-точь как наш Архимандрит, когда мы с дедушкой ездили в Даурск и оставляли его где-нибудь у ворот или возле кооператива. Он так же широко расставлял мохнатые ноги, отвешивал голову, терпеливо ожидая, когда его тронут вожжами и крикнут: «Ну, ну. Архимандрит! Пшел, пшел!» – и он, тяжело встряхиваясь всем своим могучим телом, трусил по снежной дороге.

Я открыл разбухшую дверь.

От круглой печи, обшитой черной жестью, за три метра пышет жаром. Лед подтаял на окнах, и с подоконников стекает вода по жгутикам из марли в глиняные горшочки. На середине комнаты круглый стол под скатертью, на столе квадратики бланков, чернильница и толстущая кадушка со старым-старым фикусом, упирающимся в побеленный потолок. Глядя на все это убранство – на горшочки под тремя окошками, на фикус, скатерть, на орехово-желтый и чистый пол, можно было понять, что – от заведующей до кассира – в сберкассе только женщины.

Сутулая старушка в черном старомодном пальто и в клетчатой суконной шали, какие носили еще до революции, склонилась к окошечку кассира и пересчитывает стопку желтых помятых рублей сухими желтыми пальцами.

Я заглянул в одно окошечко, в другое, но нигде не увидел Августы Петровны.

Пошел к окошечку контролера:

– Мне бы заведующую.

– Нет ее. А что вам?

– По личному вопросу.

Контролерша уставилась на меня. Твердые отлинявшие губы, обложенные морщинами, отяжеленный жиром подбородок и недоумение в глазах:

– По личному?

– Да.

– Она с бухгалтером в райфо.

Я собрался уходить, но прямо со стены кричал мне в лицо плакат: «Сдавайте деньги в сберкассу! Удобно, выгодно, надежно». Да, именно так: удобно, выгодно и, конечно, надежно! Может, мне сдать на вечное хранение в сберкассу свою первую мальчишескую любовь, которую я так долго и бережно носил в собственном сердце и все-таки потерял, утратил безвозвратно.

Не затем ли я пришел в сберкассу, чтобы передать из рук в руки заведующей – в ее надежные хранилища – остатки моей первой любви, чтобы потом, за день до заката, сказать своим внукам: «Из всех ценностей, какие я сумел нажить, есть у меня один, самый драгоценный вклад в Харламовской райсберкассе. Тот вклад вы можете получить, когда принесете в ту сберкассу собственное сердце. Только помните: сердце должно быть горячим, страстным и вечно зовущим к совершенству».

Так я и сделал. Попросил у контролерши конвертик и конторский клей, сел к столу под толстыми лапами фикуса, взял бланк, заполнил его, а в графе «сумма вклада» написал:

«Сдаю на хранение чистую и ясную любовь. Завещаю получить достойным наследникам по предъявлении ими собственных сердец».

На конверте написал:

«Заведующей Харламовской райсберкассой

Августе Петровне Мельниковой».

На улице повалил снег. Густо-густо, словно его бульдозером спихивали с неба. Иду в гости к Теминым.

…Когда Мария Федоровна пришла из школы, в доме Теминых будто потеплело. И сам Темин оживился, и маленький Темин, который только что оторвал деревянное колесо у новой автомашины и разревелся, – враз притих и, уставившись на мать, протянул к ней ручонки с настойчивым требованием: «На меня, на меня!», – и мать взяла его на руки и, чему-то улыбаясь, вдруг сообщила:

– А я видела сейчас спутник! Небо такое ясное, и заря еще не сошла. Звезд еще нету, а он летел вот так возле горизонта, светился, как звездочка. Мне просто посчастливилось, честное слово. Иду и все смотрю на небо, как будто чего-то жду. И вдруг, летит! А кругом так тихо, тихо! Как всегда вечером. Только собаки лаяли.

– Не на спутник же они лаяли? – улыбнулся Темин.

– Нет, конечно. Но так лаяли, так лаяли! – и чуть в нос, тихо засмеялась.

От ее ли милого хохота, оттого ли, что она вот так естественно держала себя, поглядывая то на меня сияющими карими глазами, то на мужа и сына, то на пушистого сибирского кота, который терся у ее ног, всем стало хорошо и уютно.

Потом она пошла доить корову, а Темин растопил плиту, уселся чистить картошку, а на плиту поставил чугунную сковородку со свиным салом. Мальчонка опять заревел. Темин притащил сына в кухню, поставил в перевернутую табуретку, а сам стал шуровать дрова в плите.

– Вот так мы и живем, – проговорил Темин, недовольный, что дрова не разгорались. – Я день в Заготзерно, она в школе. С мальчонкой водится чужая женщина. – И махнул рукой. – Нет, это непорядок. Я ей говорил, бросай школу. На прожиточный минимум хватит моей зарплаты, но разве ее уговоришь? Любит школу. Так