Девочка и тюрьма. Как я нарисовала себе свободу… - Людмила Владимировна Вебер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Услышав эту историю, я прибалдела. Ничего себе! Долго переваривала, вспоминая, крутя в голове Тамарины слова, взгляды, действия. Эта версия вроде бы многое объясняла в ее поведении. Да, Тамара хвасталась, что некая «подруга» ежемесячно кидает ей на счет по десять тысяч рублей. Да, она настойчиво предлагала передать что-то моим друзьям или родственникам через ее «маму», когда ходила «звонить». Да и не только мне она предлагала эту «братскую» помощь. Я искренне полагала, что Тамара делает это по доброте души. Но как было на самом деле, я не знаю…
И все это действительно оправдывало ее параноидальный страх перед большими камерами. И тот факт, что ее – столько времени прожившую на общем корпусе – вдруг засунули на спецы. Что случалось не с каждым…
Если это было правдой, – за что я не ручаюсь, так как «свечку-то не держала» – то в принципе допускаю, что Тамара вступила на этот путь вовсе не по злому умыслу. Скорее всего, все началось с какой-то ерунды. Допустим, ее прижали местные опера из-за мелкого косяка. Стали стращать всякими ужасными последствиями. И она согласилась сначала на одно, потом на другое. И вот дорога назад уже отрезана…
К тому же я сама успела столкнуться с тем, как могут прессовать заключенных оперативные сотрудники СИЗО, вынуждая делать то, что им нужно. Нет, они не бьют, не истязают… Но женщинам очень часто хватает лишь словесных запугиваний – особенно свежеарестованным, тем, кто в системе впервые…
Как-то раз меня – в череде остальных – пригласил на личную беседу наш «любимый» оперативник Артем. Я оказываюсь с ним нос к носу в глухом крошечном помещении – в три квадратных метра, не более. Посередине втиснут стол. За ним, на стуле сидит Артем. Миловидный парень лет тридцати, голубоглазый и блондинистый, очень похожий в своей форме на члена зондеркоманды. На второй стул, напротив, присаживаюсь я.
В руках Артема – папка с моим личным делом. Он очень вежливо просит рассказать про мое уголовное дело, про предъявленное обвинение. Причем из его слов я понимаю, что он основательно прогуглил мою историю, изучив всю соответствующую прессу: «Да, да, слышал – свидетель Олег Тактаров из Голливуда… Да, так вы вину не признали? Да, ваш адвокат защищает и Дадаева…» Дальше Артем спрашивает, не нужна ли помощь в моем деле?
– Спасибо огромное, мы справляемся…
– Ясно… Как вам живется в камере? Все ли хорошо? Как сокамерники?
– Да, все хорошо, спасибо большое. Люди вокруг очень хорошие…
– Все ли ведут себя нормально? Нет кого-то, кого не должно быть в этой камере? Кого следует перевести в другое место? Как вы считаете?
– Хм… Вы знаете, даже если кто-то поначалу совершает промахи, попав в эту камеру, в итоге все выравниваются. Так как ко всем очень добры и новичков поддерживают…
В общем, сижу и излучаю доброжелательность и позитив. И Артем как-то сразу скучнеет. Понимает, что каши со мной не сваришь, и резко заканчивает разговор, прося позвать следующего…
Я поняла, что это был один вариантов первоначальной «вербовки», которую по должности своей волей-неволей должен проводить каждый сизошный оперативник, ведя личные беседы с заключенными и выцеживая тех, кто мог бы ему пригодиться. Представляю, как легко мог бы подобный разговор свернуть совсем в другое русло. «Не нужна ли помощь по делу?» – «Нужна…» – «Мы поможем, но на определенных условиях…» Или: «Как считаете, кого нужно вывести из камеры?» – «Иванову…» – «Ах Иванову? А за что? А что она сделала? Пиши заявление об этом. Нет. Не отпирайся, ты уже назвала ее фамилию – под запись видеорегистратора…» И так далее и тому подобное. Если перед тобой человек в форме, если он начинает говорить с тобой очень доброжелательно, мягко – одно это может здорово ошеломить! Сбить с толку. И ты при этом легко можешь сболтнуть лишнее. А если сболтнешь, то все – увязнешь по уши!..
Рычагов давления на заключенных в СИЗО было не так чтобы много, но все они были действенными, так как здешним женщинам хватало даже движения офицерских бровей, чтобы испугаться за свое зыбкое положение.
Во-первых, могли поместить в карцер. Формально только до пятнадцати суток. А на деле после пятнадцати суток через день могли дать еще пятнадцать, потом еще пятнадцать и так до бесконечности. Взять ту же Риану! По рассказам тех, кто побывал в карцере, это было жутковатым местом. Крошечная камера без окон. Спальное место убирается на весь день, и ты можешь сидеть только на откидном сиденье. Тебе не приносят почту, передачи, продукты из магазина. Тебя лишают твоей личной одежды и выдают бесформенный тоненький комбинезон. Запрещены кремы, витамины и прочие необходимейшие вещи. Мало места, света и воздуха, так что толком не почитаешь, не подвигаешься… Летом очень душно, зимой и осенью – убийственный холод. И представьте, что такая нездоровая байда тянется месяцами…
Весьма существенной угрозой был перевод в другую камеру. Этого не желал ни один заключенный. Ни за что! Человек в своей первой камере приспосабливался к порядкам, к людям, заводил «семью». Со временем получал хорошее спальное место, обрастал барахлом. И мысль о переезде в следующую камеру, где все нужно было начинать сначала, пугала каждого до чертиков. Я много раз слышала от тех, кого все же переводили, как они стремятся вернуться обратно. Пишут заявления, просят вызвать к начальнику. Я видела, как людей выводили из камеры, а они отказывались это делать, кричали, плакали, цеплялись за шконки. И их выволакивали волоком… Да я и сама лично, когда мне внезапно сообщили о переводе, тоже очень сильно испугалась и была готова закатить истерику. Хотя жизнь в 120-й камере мне очень и очень не нравилась. Но вот что делает привычка! Поэтому сотрудники при необходимости часто грозились этими переводами…
Помимо всего этого в личное дело мог быть внесен рапорт о нарушении, могла быть поставлена полоса: «синяя» – для суицидников, «красная» – за склонность к
