Овечки в тепле - Анке Штеллинг

Нет, бабушка курит, а дедушке уже нельзя, у него дыхательный аппарат и он больше не выходит из дома. Бабушка одна во дворе, нас она пока не увидела, бросает окурок в бочку с дождевой водой, на ней не фартук, а тренировочные штаны с пузырями на коленях и «кроксы». Закуривает ещё одну сигарету, раз уж вышла. Мы смотрим на неё из машины.

– Может, посигналить? – спрашиваю я Свена.

– Напугаешь её дóсмерти, – отвечает он.

Дети ждут.

Я выключила свет, чтобы лучше видеть. Куст рододендрона сильно разросся, он скрывает вид из панорамного окна, за которым находится гостиная, а в ней мой свёкор. Больше ничего не разглядеть – теперь, когда и свекровь снова скрылась в доме.

– Что они делают? – спрашиваю я.

Свен молчит. Как только он приближается к родительскому дому, фантазия ему изменяет.

Он отводит взгляд, и я говорю:

– Ну что, поедем дальше?

Он кивает.

– Тогда к моим родителям! – восклицаю я; и как хорошо, что всё ещё есть альтернатива – вторая, полная надежды возможность.

Я веду «Рено» в сторону юга.

Мы больше не поём. Свен включил радио, уже ночь. Дорожная радиостанция то и дело предупреждает о предметах на проезжей части: детали машин, ветки, трупы животных.

– Может, это код, – говорит Свен.

Дети уже спят.

Мы не отваживаемся свернуть на придорожную стоянку, потому что они могут проснуться от остановки. У «Рено-Эспейс» огромный бензобак.

Чем дальше к югу мы продвигаемся, тем слабее становится моя надежда. И мне тоже отказывает фантазия – например, не представляю, как мы разместимся все в однокомнатной квартире моего отца. Мы могли бы переночевать и у моей матери, на кладбище.

Свен расшифровывает послание дорожной радиостанции, и оно означает: оставьте это.

Я вспоминаю, что у меня же нет водительских прав. Не говоря уже про «Рено-Эспейс».

Я желаю себе, чтобы все были счастливы. Хотя бы на осенних каникулах!

Это просто какая-то мания величия – заводить большую семью без дедушки и бабушки, без большой машины и больших заработков. Это необдуманно. Это асоциально.

И теперь они набрасываются друг на друга, мои потомки. Я больше не могу держать их в руках, я не могу их обеспечить, они предоставлены сами себе, и чем всё это кончится, заранее известно.

Беа забеременеет малолеткой.

Джек станет вероломным убийцей – в соответствии со своим именем.

Киран покончит с собой, потому что жизнь в гетто будет ему не по плечу.

А Линн, может быть, повезёт, и в двенадцать лет она попадёт в приёмную семью, у неё будет отец – такой, как Ингмар, он с радостью возьмёт на себя заботу о её израненной душе, такой приёмный отец а-ля Вуди Аллен.

А кто будет во всём этом виноват?

Однозначно я.

Я могла бы избавить их от тягот жизни – просто не родив их на свет. Не настолько же я слепа, чтобы не видеть простую правду: по организации осенних каникул сразу можно увидеть, кто имеет право на размножение, а кто нет.

Правда

«Опять слишком много ела». Это единственная фраза, которая записана в дневнике моей матери, оставшемся после её смерти. У неё было не так много личных вещей – потому что она привыкла обходиться без своей комнаты. Но в конце жизни комната у неё была: я и мои сестра и брат освободили место. И потом разбирали её вещи в этой первой её собственной комнате и раздумывали, кто что возьмёт себе на память. Я взяла дневник – толстую тетрадь с разлинованными страницами и влагостойкой обложкой яблочно-зелёного цвета. В этом дневнике и была выведена красным фломастером эта фраза. Может, эта тетрадь предназначалась для ведения диеты?

Марианна постоянно соблюдала какую-нибудь диету. Вот если бы она опять была такой стройной, как до рождения детей…

Не знаю, что бы тогда. Она мне этого не говорила, и в дневнике об этом нет разъяснения. Никакого тайного желания, никакой мечты, только одна фраза, которая долго занимала её мозг. Она считала калории, постоянно. В больнице радовалась, что худеет: «Привет, Каюк, посмотри, какой я стала стройной перед тем, как умереть!» И Каюк уложил её под себя, такую привлекательную, какой она теперь стала.

Я тоже устраиваю диеты. Тайно. Не то чтобы у меня был избыточный вес, но сделаться потоньше не помешало бы.

Потоньше, покрасивее, посдержанней. Не такой подчинённой посторонним взглядам, которые отмечают: вот эта не держит себя в руках. У неё постоянный голод, который она надеется укротить приёмом пищи. Какая глупость! Он будет только нарастать, и индекс массы тела тоже.

Я хочу знать, по чему тосковала Марианна. Что было её голодом.

Так и хочется вырыть её и встряхнуть, пусть скажет мне – а если не она, так Рената.

– Скажи мне!

Рената испытующе оглядывает меня:

– Если бы ты знала, каково это было, ты бы понимала, чего мы достигли.

Она не хочет, чтобы принижали итог её жизни.

– Ах, в самом деле? – говорю я. – А почему я не знаю, каково это было? Почему получилось так, что единственное, о чём я знала, это о желании Марианны похудеть?

Рената не отвечает. Она молчит. Сама-то она худощава.

Раннее утро среды. Впереди ещё три дня школы.

Беа не хочет туда идти, потому что у неё засаленные волосы.

– Ну так помой, – говорю ей.

– Они не успеют высохнуть.

– Ну так просуши феном!

– Это для них вредно.

– Ну так остриги их.

Я готова её придушить. У неё нет настоящих проблем?

Есть.

Она рассказывает мне, и я в растерянности. Никого не надо гнать туда, где царят такие строгие и вместе с тем произвольные правила, такое групповое принуждение и вместе с тем давление индивидуализации, как в девятом классе.

– Постарайся не думать о том, что думают о тебе другие, – советую я. – Если почувствуешь, что они смотрят на корни твоих волос, вспоминай правило перевода из десятичной системы в двоичную. Если поймаешь себя на том, что втягиваешь живот, вспомни, что в других культурах он только повышал бы твой престиж. А я сегодня же куплю тебе рюкзак «Фьялравен».

Беа рассерженно моет голову. Я просушиваю ей волосы феном. Она шипит на меня, что воздух слишком горячий. Я сую фен ей в руки и покидаю ванную комнату. Теперь она истерически рыдает, я выталкиваю Джека и Кирана за дверь, мысли у меня в голове устраивают между собой драку.

Должна ли она до всего доходить своим