Овечки в тепле - Анке Штеллинг

которое мне указали. Всё это глупо и предсказуемо. Заученно, даже то, что отклоняется от нормы. А настоящего-то отклонения от нормы всё ещё слишком много.

* * *

– Что ты сказала? – Ульф остановился.

Я обняла его, притянула к себе его голову. Он подался ко мне, мы поцеловались, мы ещё могли это, хотя не делали этого уже десятилетия. Незабываемые губы Ульфа, несравненные, тёплые; я хочу расстегнуть его куртку, он мне помогает. Мы вместе учились тому, как функционирует секс вдвоём, это длилось долго и было сопряжено с ужасной неуверенностью. «Делай что хочешь» – таков был девиз, на котором мы выросли, это была мантра так называемой сексуальной революции и самая большая общая ложь. Потому что был ещё и стыд, который разделялся дальше на удивительно неравные порции; я была полна им до краёв, не могла пошевелиться из страха, что он выплеснется. И теперь Ульф замечает, что мы здесь делаем, и он не хочет, отделяется от меня и уходит. Я остаюсь, не могу, не разрешаю себе быть той писающей женщиной у лифта. Я совершенно точно не могу трахаться с Ульфом стоя на дороге, хотя это, может, было бы единственно разумным делом, каким мы могли бы заняться друг с другом; вместо этого я смотрю ему вслед, как он вставляет ключ в белую лессированную цельнодеревянную дверь дома, которую делал ему на заказ один его знакомый столяр, и потом устало возвращаюсь к другой двери, ключ от которой я скоро должна буду сдать, кстати, сколько их должно быть в комплекте, сколько ключей передал нам тогда Франк? Какая небрежность, какая я растяпа, это же сразу видно.

Стыд

Утро пятницы, последний учебный день перед каникулами.

То, что Ульф прихватит Беа с собой в поездку на каникулы, отодвигается в недостижимую даль. Не то чтобы он нёс судебную ответственность за деяния, совершённые одним из членов кооператива, но как бы он мог договориться с ней об этом за моей спиной, чтобы я была не в курсе? А Беа как могла бы его спросить о поездке без моего ведома, я её тень – в точности так же, как Франк и остальные соучастники кооператива являются тенью Ульфа. Как он вчера выразился, надо провести чистку. Он правда так сказал?

Я надолго застряла у рабочей столешницы на кухне. Надо приготовить три контейнера с бутербродами для школы; Линн пока не надо, для перекуса в садике родители закупают что-нибудь готовое по очереди. У меня темно перед глазами, но это моё кровообращение, низкое давление; бокал шампанского на завтрак помог бы. И помогает потом слишком хорошо, меня могут не понять: обкуренный папа, алкоголичка мама; провести чистку, вымести, дезинфицировать, вытравить газом.

Прекрати, Рези, он не это имел в виду, он просто был неловок в выборе слов. Но с чего бы ему быть таким неловким, именно Ульфу, красноречивому посреднику, почему я хочу взять под защиту самозванного защитника от его же собственных слов? Чтобы он забрал у меня Беа на время каникул? Может, я вообще не разрешу ему больше никогда её видеть.

«Дорогой Ульф, я в некотором ужасе от того, что узнала вчера вечером.

У вас это приобрело направленность, которая мне – как посторонней – до сих пор была неведома. Я исходила из того, что мы хотя и занимаем разные позиции и имеем разное мнение, но, само собой разумеется, действуем на основе прав человека. Сообща. Теперь вижу, что я, а вместе со мной и моя семья больше не рассматриваются вами как люди, а лишь как мусор. Что, разумеется, делает невозможным любое обсуждение, в том числе доводит до абсурда и это письмо, что сейчас пишу: дерьмо не может писать, не может и запретить человеку общение со своей дочерью, ибо дочь дерьма тоже не является человеком, а сама дерьмо, вышедшее из дерьма, потому что там, где оно поселилось, его не вычистили достаточно быстро, не подтёрли за ним и не продезинфицировали; Ульф, мой дорогой, что такое, сам-то ты ещё чист?

Ты, старый грязный нацист, впредь держись от моей дочери подальше.

Без привета,

Рези».

Я сделала это тут же, ещё в ванной, где, к счастью, больше никого не было: Беа пока спит, а мальчики никогда не умываются. Я проблевалась в унитаз. Это противно, но благотворно. Последний раз меня рвало пять с половиной лет назад, при рождении Линн; при каждых родах я незадолго до схваток всё выблёвывала. Было что-то хорошее в том, чтобы предаться не своей воле: это было уже не моё решение – опростаться ли от ребёнка или от содержимого желудка.

Слизистая, окрашенная красным вином рвота плавала в унитазе; я смыла её, прополоскала рот, выпила воды из стакана для чистки зубов; на стакане мордочка крольчишки Миффи, только безо рта, отчего она выглядит удивлённой и милой. Превосходная находка – рисовать Миффи безо рта, всего лишь с косым крестиком, изображающим и нос, и усы; я думаю, в этом и есть секрет успеха художника Брюнá.

– Мама? – за дверью Джек.

– Сейчас иду.

Я заканчиваю готовить школьные сэндвичи. Нарезаю дольками яблоки. Запариваю овсяные хлопья.

Возьми себя в руки, Рези, спрячь клыки. Закрой рот, сомкни его крестиком – вот он: шов! Перекрёстный стежок, вышивка крестиком! И кроме того, тебе попало буквально не в то горло, это же не было намерением Ульфа, а теперь ты его к тому же изблевала.

Я стою у окна гостиной и смотрю вслед школьникам. Их кормление снова запустило машину умиротворения; я пою для Линн песенку Миффи:

Miffy, Miffy, we love you,

you always know just what to do.

Two long ears and button eyes

and just my size.

Miffy, Miffy, oh so true

we do love you.[11]

Свен встаёт, я залегаю на его половину кровати, пытаюсь снова заснуть. Вчера это было поздно и как-то нереально; я даже не знаю, что это было.

Я хочу спать, молчать и быть верной, как Миффи – я приличная, я знаю, что надо делать и как полагается.

Может, иногда я и хочу секса – чтобы улизнуть от смерти и одиночества или потому, что можешь всё сделать сам, без денег, – однако это я буду тщательно сохранять в тайне. Ничем из того, что мной движет, я больше не буду делиться, не буду выносить грязное бельё на люди. Буду стирать