Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— Утро доброе уже давно.

Или входил и раздергивал шторы — двумя широкими, мощными движениями; отец все делал так, будто радовался, что живет, а Томас жмурился от солнца, вжимался в подушку. Понятие «личное время» в голове отца отсутствовало, может, ему-то оно было и не нужно, а Томас вздыхал. Отвечал:

— Доброе утро.

— Тихо здороваешься, — припечатывал отец и шел на кухню. Готовил завтрак на двоих, и Томас не должен был опаздывать. О, милое детство.

В дверь Щепки он стучался минут пять, прежде чем все-таки вошел.

— Я хотел сказать, что целесообразнее было бы…

И осекся. Щепки в разворошенной кровати не было. Зато в складках одеяла валялась книга о все потерявшем мастере и записка. По-ученически крупными буквами Щепка сообщала: «Ушла в Приют. Спасибо вам большое».

Букву «в» в «вам» она из маленькой переделала в большую и под фразой пририсовала неизвестный цветок с пятью лепестками — видимо, в благодарность. Замечательно.

Хотел одеться в лучший свой костюм, но передумал и надел футболку, которая валялась в шкафу со времен Центрального. Футболка помнила Лану, и он, Томас, считал, что мастеру зазорно в ней ходить.

Футболка. Джинсы. Разве что этих мягких туфель, как их там — для бега, он никогда не носил. Ну и ладно, простые туфли тоже подойдут. Зелье, подарок Йэри, он сунул в карман куртки, книгу о мастере решил нести в руках. Зачем — неясно. Просто если уж собираться на битву с неведомым злом — «и как, скажи на милость, ты собрался биться?» — если уж собираться, нужно взять с собой то, что считаешь важным. Не оружие. В открытом бою ты проиграешь, разумеется.

В футболке и джинсах он сам себя не узнавал: казался моложе. Помахал парню в зеркале рукой: приютские сейчас приняли бы его за своего и не поморщились бы. Может, в этом дело? Всего-то и нужно было — переодеться? «Да ладно! Буду я переодеваться ради людей, которые в грош меня не ставят». Томас переоделся для себя. Чувство было такое, как будто он еще (снова?) в Центральном, и там весна, и какая-нибудь бесшабашная акация вовсю цветет, не ведая цен на аренду.

Совсем уже собрался выходить, оглянулся на собственную комнату в предполагаемый последний раз, на всякий случай, и вдруг почуял запах горелого лука. Ну конечно, плиту-то кто выключать будет? Кинулся на кухню прямо в куртке, соскреб пригоревший хлеб, залил сковородку холодной водой. Распахнул форточку. Вот так и явишься в Приют — пропахший луком, на футболке пятна. Простите, что опоздал, сковородку отмывал.

Он вдохнул полной грудью и шагнул в сад. Надо, что ли, сгрести все эти сухие листья, но ничего он не сгребет — как в прошлый раз, отложит до весны, а там снова до осени, и снова.

Сгрести сухие листья. Покрасить скамейки. Подсыпать гравий на аллеи. Подстричь кусты — или пообламывать лишние ветки?.. И подновить фонарные столбы. И повыдергать крапиву, ну хотя бы.

Обычно сад пустовал, все страждущие ждали в прихожей, но сейчас у крыльца стояла толпа. Стоило Томасу сделать шаг за дверь, как он чуть не нос к носу столкнулся с Инессой. Какой-то новой Инессой. Торжествующей. Губы ее, густо накрашенные, так блестели, что от них мог бы отразиться солнечный свет.

— Доброе утро, — сказал Томас, глядя почему-то исключительно на эти губы.

— О, — произнесли губы, — мастер-то у нас в новомодных одежках, вот те раз.

— Вы не очень-то вежливы.

— Да и вы тоже.

За спиной у нее стояли женщины, которых Томас помнил по комитету, незнакомые женщины, женщины, лица которых Томас помнил, а имена нет. Сколько же их сегодня опоздает на работу?

Сад был заполнен до отказа. Люди сидели на мокрых скамьях, стояли на бывших газонах, в аллеях, прижимались к кустам и живым изгородям. Сколько же их здесь? И все, наверное, в лучших платьях — хотя на платья надеты серые плащи и сложно говорить наверняка. Леди стояли странно одинаковые, чего-то молча ждали, и Томас тоже ждал. Если они пришли — им начинать.

— Мастер, — сказала Инесса, — у горожан есть право: при поведении мастера, создающем угрозу городу, мы вправе его отстранить.

О, не на этом бы поле ей с ним сражаться. Тонкости прав горожан и города отец заставил Томаса заучить в совершенстве. Мог спрашивать за завтраком и среди ночи.

— Отстраняет город, — сказал Томас, по-прежнему глядя на толпу поверх плеча Инессы. Что-то в этих спокойных лицах было неправильное, как во сне. И завораживающее.

— А мы не город, что ли? — ухмыльнулась Инесса, и обида в ее голосе прозвучала искренне. — Мы не город? Только вы?

Дом за спиной захлопал оконными ставнями и тяжело, с натугой, заскрипел дверью.

— Не нужно, — сказал Томас и наугад похлопал ладонью, кажется, по косяку. — Тише, тише, не нужно. Люди в своем праве. Не надо обрушивать на них сухие листья или что ты там собирался делать.

Дом заскрипел надрывней — всеми досками, половицами на втором этаже, ступеньками лестницы. Женщины всё стояли неподвижно с отстраненными, будто из камня выточенными лицами. Постойте, да он правда их не помнит — или, точнее, помнит, но не в этом виде…

Соседские дома заскрипели тоже. Женщины всё молчали. Ветер дул. Вот бы сейчас шагнуть назад, захлопнуть дверь, притвориться, что ничего не происходит. Если б не Щепка с ее «ухожу в Приют», он бы, наверное, так и поступил, но…

— Вы что, Инесса, — сказал Томас каким-то не своим, тревожным голосом, — вы что, и вправду оживили все статуи сразу?

— А что? У меня есть такое право. Вам отец не объяснял, что стоит быть повежливее?

«Про “пропускай мимо ушей” — да, объяснял. Не связывайся без необходимости. Но ведь не так же…»

— Вы меня хотите отстранить?

Дома скрипели так громко, будто хотели спрыгнуть с фундамента. Даже слегка качались из стороны в сторону, если ему не чудилось. О боже мой.

— Нет, — сказал Томас, — нет. Это опасно. Не надо за меня вступаться. Нет.

— Дома за вас, — сказала Инесса, — улицы за вас. Рехнуться можно… даже фонари — и те за вас. Но не статуи, эти нет.

— Да вы их даже до конца не оживили.

— Как раз достаточно для главного-то.

— Да?

Статуи, в общем-то, можно разбить, но жалко. В Приюте неведомо что. В городе тоже. Если Томас сейчас начнет обороняться, это будет как подтверждение войны. А если не начнет…

Инесса фыркала как-то даже сочувственно — видно, считала, что он уже проиграл. Полное отстранение мастера — такая штука, мастер редко выживает. Правда, до таких крутых мер на памяти Томаса за всю историю доходило раза два.

— Суд, — сказал Томас, — мэр. Присяжные. Внятные обвинения. То, что ваша ярость и обида пробудили статуи, еще не дает вам право.

— А право сильного? Девчонки, взять его!

Статуи двинулись к нему — синхронными, неровными движениями.

— Это же сделано на случай унижения женщин, — сказал Томас неведомо кому, — многих женщин конкретным мастером, поскольку мастера чаще мужчины. Это же для баланса сил, и все такое. Вы что, Инесса? Это все из-за Приюта?

Она задумчиво перекатывалась с пятки на носок. Статуи надвигались. Дом за спиной Томаса вздрагивал крупной дрожью гнева.

— Нет, стой, — сказал Томас еще раз, — нет. Это того не стоит. Вы важнее.

— До этого обычая, — произнесла Инесса, — мастера злоупотребляли властью как хотели.

— Допустим, в древности. А я злоупотреблял? Или, быть может, мой отец?

— Ваш отец — однозначно. Привел в город толпу дерзких юнцов и девок с голыми ключицами и думал, что ему все сойдет с рук?

«Вот оно, — понял Томас, — девки и ключицы». В иных, вроде Инессы, чувство собственной оскорбленной правоты настолько сильно, что даже оживляет статуи, хоть и не полностью.

Отец одобрил бы такую тренировку — успей за пару минут, пока они подходят, подобрать нужные слова для отчаявшейся женщины.

— Бедная, — сказал Томас.

— Еще жалеть меня он будет.

— Бедные вы все.

— Вы что, не ударите? Вы же можете.

— Я вас