Изъян - Алекс Джиллиан

и за моей спиной кто-то встал, отсекая все пути к отступлению. Мне приходится двигаться вместе со всеми.

Мужчина на алтаре поднимается и, спустившись, возвращается в ряды. Голый, черт возьми. В тот же миг зал взрывается общим хором:

— Pactum volo. Silentium servabo!

Голоса накатывают волной, гулко отражаясь от зеркал, и у меня закладывает уши. Создается впечатление, что звук идёт не снаружи, а изнутри, прямо из груди.

После пары кругов по периметру шествие снова замирает. Я с досадой закусываю губу, чувствуя тяжелое дыхание за спиной. Твою ж мать… И ведь даже не оглянуться. Никто не оглядывается. Все ведут себя спокойно, как под гипнозом или в состоянии измененного сознания. Массовое помешательство, одним словом.

Следующей к алтарю выходит женщина. Высокая брюнетка. На вид лет тридцать, с коротко остриженными волосами и лицом, на котором застыло что-то вроде покорного восторга. Она снимает рубаху и самостоятельно усаживается на плоский черный камень, прикрывая ладонями небольшую грудь. Ну хоть какое-то подобие смущения. Красивая, стройная и, наверняка, образованная, и финансово обеспеченная. Вот что за проблемы у нее могут быть, которые нельзя решить без этого всего…?

Тот же мужик в балахоне останавливается перед ней с чашей и тем жутким пыточным инструментом в руках. Наклонившись, что-то тихо ей говорит, и брюнетка, немного помявшись, послушно раздвигает ноги.

Я непроизвольно вздрагиваю, как от разряда тока. Перед глазами всё плывёт. Пальцы на руках сводит судорогой, по спине градом стекает пот. Я не могу смотреть, и отвернуться нет сил. Да и некуда. Зажата со всех сторон.

Никаких шокирующих практик, да, Харт? А это, блядь, что?

Ритуал проходит по тому же сценарию. Кровавый круг на лбу. Запах металла, шипение кожи. Женщина выгибается, но не издаёт ни звука. На внутренней стороне бедра вспыхивает знак, потом тускнеет, превращаясь в ровную чёрную татуировку, впаянную под кожу, как печать.

Затем вновь хождения по кругу. Толпа скандирует клятву:

— Pactum volo. Silentium servabo.

Голоса бьются о стены, множатся в зеркалах. Я едва волочу ноги и чуть не натыкаюсь на впереди идущего, когда шествие замирает. Брюнетка слезает с алтаря и, немного пошатываясь, возвращается в зал. Ее одежда так и осталась лежать на полу. И меня это напрягает больше, чем то, что с ней только что сделали.

Гипнотические ритмы снова зарождаются в глубине зала. Сборище фанатиков возвращается к ритмичным покачиваниям.

Поначалу я думаю, что всё наконец закончилось, но нет. Всё только начинается…

Толпа словно по сигналу вдруг начинает раздеваться. Рубахи падают на пол, превращая его в бесформенное белое море. Люди двигаются медленно, заторможенно, как во сне, где тело подчинено чужой воле. Их жесты сначала кажутся невинными, легкие прикосновения, осторожные объятия, но потом взаимные ласки принимают недвусмысленный сексуальный подтекст. Я не наивная маленькая девочка, чтобы не понимать, к чему все идет, но происходящее выходит за пределы даже самых безумных моих предположений.

Меня обдаёт жаром, кровь приливает к лицу, колючая дрожь расползается по телу. Глаза режет от горького чада и мерцания свечей. Белая ткань сбивается под десятками ног, зеркала множат голые спины и руки до бесконечности. Я пытаюсь не дышать, пытаюсь держаться за края реальности, но все мое тело словно цепенеет от ужаса. Кто-то рядом стонет, женский голос сливается с мужским. Люди добровольно, без всякого принуждения теряют себя, превращаясь в похотливых животных, в единый пульсирующий организм.

У алтаря тоже начинается движение. Семеро фигурантов снимают свои балахоны, серебристые нити, вплетенные в ткань, на секунду вспыхивают, как электрический разряд, и тут же гаснут. Они больше не наблюдают. Они наслаждаются устроенным зрелищем.

Последним раздевается тот, кто проводил ритуал. Высокий, атлетически сложенный, он стоит ко мне спиной, поглаживая грудь той самой брюнетки, которая больше не выглядит смущенной. Мужчина прижимает её к себе, проводит пальцами по бедру, и она тянется навстречу, запуская пальцы в его светловолосую шевелюру. Короткий поворот белобрысой головы, и я с трудом сдерживаю изумлённый вопль.

Это Теодор Харт.

Безутешно скорбящий, чтоб его черти сожрали, вдовец.

Я отшатываюсь назад, надеясь раствориться в тени и по-быстрому сбежать. Одетых уже почти не осталось, и меня могут заметить в любой момент. Что тогда будет, боюсь предположить. Лучше даже не думать.

Тихонько пячусь спиной в сторону двери, старясь не касаться остальных людей, но им пока и не до меня. Голых партнерш и партнёров хватает с лихвой.

Стоит мне немного приободриться и поверить в счастливое избавление, как кто-то внезапно дёргает меня за пояс халата. Я вскидываюсь, замираю, крик застревает в горле, как при сонном параличе. Леденею от ужаса, когда горячие пальцы сжимаются на моем запястье. Грубый рывок и я оказываюсь лицом к лицу… с собственным мужем.

Обмякнув, я падаю ему на грудь, теряя равновесие и последние остатки самообладания. Ноги больше не держат, зато руки жадно ощупывают родную спину, обтянутую черной рубашкой, и даже спускаются на упругий зад, проверяя на месте ли брюки.

Понимаю, насколько нелепо это выглядит в его глазах, но мне нужно убедиться, что он не с ними и эту свою дурацкую тишину ищет не здесь.

— Саша… Сашенька, — хрипло повторяю я, позорно разрыдавшись на его плече.

— Не реви, — грубо обрубает он, подхватываю мою безвольную тушку на руки и вынося прочь из этого дурдома, пропахшего похотью и коллективным безумием.

Глава 18

«Узы, рожденные смертью, крепче любви.

И чтобы разорвать их, не хватит жизни».

— из Катехизиса Ordo Simetra.

Саша несёт меня по коридору, прижимая к себе так крепко, что я едва дышу. Словно боится, что рассыплюсь или выскользну из его рук. Но это невозможно, потому что я цепляюсь за мужа не менее сильно, до дрожи и онемения в пальцах.

Его шаги тяжёлые, целенаправленные, ни на миг не замедляются. Дышит тяжело и с надрывом. Я вижу только напряжённую челюсть, вздувшиеся вены на шее и дергающийся вверх-вниз кадык. В каждом движении неумолимая сила и власть, сражаться с которыми у меня не осталось ни сил, ни желания.

Дверь в комнату захлопывается за нашими спинами. Саша опускает меня на кровать. Не грубо, но без нежности. Без чувства. Он встает надо мной, молчит. Долго и пристально смотрит.

Я не могу пошевелиться, парализованная пугающим незнакомым взглядом. Черные глаза не горят, они тлеют, как угли, вспыхивая алыми искрами в самой глубине — там, куда я не заглядывала ни разу. Там, куда меня никогда не пускали. И я не рвалась… клянусь. Слишком