Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях - Иван Егорович Забелин

в злых делах между другими грехами, поставлено было в седьмом мытарстве и «плясание на пиру», на свадьбах, на павечерницах, и на игрищах, и на улицах, рядом с буесловием, срамословием и бесстыдными словесами, под которыми должно разуметь также всякие поэтические народные словеса; а в 15-м мытарстве уже прямо указывается особое злое греховное дело, еже басни бают и в гусли гудут, наравне с блудодеянием и со всякою ересью, именем которой обозначены и суеверные приметы и ворожба[654]. Учительное слово нередко живыми образами рисовало сатанинскую погибель от мирского увеселенья. Известно довольно распространенное в старой книжности сказание св. Нифонта о песнях мирских и о русалях (игрищах), которое назидательно представило, как однажды демон, князь бесовский, шел мимо Божьего храма с 12 бесами, которые стали завидовать церковному пению и укорять своего князя, что оттого, что там славят Христа, их сила и слава сокрушилась; как демон успокаивал их, говоря, что в мал час то пение минуется и люди начнут славить их, бесов, мирскими песнями и плясанием; как потом после обедни «иде человек с сопелми и по нем мног народ идуща, ови с гусльми, ови плещуще пояху, ови же пляшуще»; как бесы воочью этому радовались радостью великою и всех тех, «иже кто идяше во след сопущих, единем ужем (веревкою) связавше, влачаху»; как они льстили других на песни и на плясанье и на игранье; как некто, муж свят, зря из своей палаты, повеле пред собою плясати-играти и взем Сребреницу вдаст сопельнику; как бесы послали эту сребреницу отцу своему сатане в бездну; как он возрадовался этому пагубному дару особенно потому, что он был от христиан, повелевая понуждали их на игры и на плясания и на иное, еже есть им в любовь… Все это было видено душевными очами и написано на пользу, дабы бежать проклятых игр бесовских, паче же удаляться плясания, да не со дьяволом осужденным быть в вечный огонь[655]. Подобные образные представления, конечно, действовали еще с большею силою на убеждения людей, чем простые слова запрещения.

С течением времени поучения с этою идеею шли дальше, рассматривали подробнее все виды мирских утех и осудили окончательно все, что сколько-нибудь выражало удовольствие, утеху, забаву, увеселения. Еще в первых поучениях и запрещениях шпильман (шпынь, насмешник) рекше глумец, плясец, гудец, свирельник, скомрах, как и вся шпильманская мудрость, смехотворная хитрость, скомрашное дело, приобрели самое отверженное значение наравне со всякими потерянными людьми и особенно с еретиками и со всякою ересью. Все эти имена, как и самое слово еллинский, стали омерзительными в понятиях людей благочестивых. Это было поганство, т. е. язычество в простом переводе слова; но то же слово стало обозначать, как и теперь обозначает, всякую нечистоту и мерзость. Русское общество, конечно, не имело и малейшего понятия о языческих грехах еллинизма. Покорное святыне водворяемых правил и новых уставов жизни, оно всякое слово этих правил и уставов принимало с полною, чистою и сердечною верою; оно относилось к ним с робостью малосмысленного первоука, изумленного, пораженного авторитетом учителя. Эту необыкновенную робость и принижение мысли мы скоро замечаем в тех многочисленных вопрошениях, какими русский ум пытал своих первых наставников (Вопросы Кирика и т. п.). В некотором смысле для того времени это было своего рода вольнодумство, вольная дума, искавшая и жаждавшая истины, которой она и требовала от своих первых наставников. Очевидно, что все сказанное наставниками и было для нее искомою истиною. Наставники же, воспрещая то или другое греховное обстоятельство жизни, соединяли с именем этого обстоятельства свои особые, еллинские же или византийские понятия, для которых в живой русской действительности, кроме внешней формы, не заключалось никакого жизненного смысла, или этот смысл был вовсе не таков, каким он представлялся в уме наставников. Так, в числе запрещенных игр было указано, например, конское уристание. В еллинском Царьграде, на еллинском ипподроме, о великолепии которого трудно было и мыслить русскому уму, эти конские ристания в действительности были языческим спектаклем, где зеленые и голубые возницы были посвящены: одни – матери-земле, другие – небу и морю; где колесницы, запряженные 6 лошадьми, ехали во имя высшего языческого божества, запряженные 4 лошадьми везли изображение солнца, а запряженные двумя – черною и белою – изображение месяца и т. д. Потеха была чисто языческая. Но сколько же языческого представляла наша древняя скачка на диких степных конях, подобная, по всему вероятию, скачкам теперешних степняков? Другая запрещенная игра, шахматы, вероятно и принесенная к нам самими же византийскими христианами, точно так же в нашем быту не могла иметь никакого языческого смысла, но тем не менее отвергалась, как предмет идолослужения[656]. О ней писали: «Аще кто от клирик или колугер играет шахмат или леки (кости), да извержет сана: аще ль дьяк (причетник) или простец (мирянин) да приимут опитемью 2 лета о хлебе и о воде, одиною днем, а поклона на день 200; понеже игра та от беззаконных халдей: жрецы бо идольские тою игрою пророчествовашет о победе ко царю от идол, да то есть прельщенье сотонино». Очень нередко именно такими соображениями, вовсе не приложимыми к древнему русскому быту, и руководились первые наши наставники в правилах и уставах жития. Конечно, всякий предмет народной забавы и утехи носил в себе в какое-то время языческие черты или просто служил язычеству, но так было по той причине, что в какое-то время вся жизнь человека была язычеством, поэтому не только какая-либо игра, но и все предметы повседневного быта, вся домашняя утварь, начиная с печного горшка, тоже приносимы были на службу тому же язычеству. Аскетическая идея в своих отрицаниях и отвержениях вовсе не различала языческих идей от вещественных предметов или от простых порядков жизни и стремилась все сравнять и привести в один образ и в одну меру, в одно положение.

Общество должно было устроиться как монастырь, как пустынножительство, водворить повсюду обет молчания, обет непрестанной молитвы, отдаваясь лишь работе дня, необходимым житейским трудам и занятиям. От жизни отнимался один из существенных элементов ее развития, отнималась целая область ее поэтических стремлений, которые, конечно, не приводили же к одному только разврату, но содержали в себе, как и всегда содержат, источник жизненной силы и для нравственного совершенствования. Было необходимо только отличить этот добрый источник от того зла, каким он не всегда же и окружался. Но, верная своему началу, аскетическая идея не должна была делать подобных различий. Поэзия в ее глазах была вообще смрадом и скаредием греховной жизни, поэтому именем бесовской песни, басни, кощунов, глумления она безразлично обозначает всякий памятник народного словесного