Дом в степи - Сакен Жунусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Воды!
- Кошмой надо...
Да разве огонь будет ждать! И потом - на него теперь целое озеро можно вылить: не уймешь. Сушь, а тут еще ветер проклятый. Искры летят, дым завивается куда- то по ветру, люди мельтешатся, и уж не понять - не люди ли горят вместе с хлебом?
Мальчишка, помню, закричал, закричал как зарезанный. Я все штанами своими орудовал, а тут выскочил из дыма на крик и вижу: бежит парнишка, а рубашка на нем вся огнем взялась. И так разгорелась, будто охапка огня бежит, а не живой человек. И хлеб за ним так струйкой и загорается. Бросились мы ловить его да тушить, а мальчишка уж по земле катается и никак огня унять не может.
Много было страху. Всего и не расскажешь.
Спасли мы тогда только крохотный клочок - переплюнуть можно. Остальное все слизнуло. Потрещал еще немного огонь и в степь ушел. Слабее стал, ниже и где-то унялся. А у нас пусто стало, черно, кто-то плакать
принялся. Я смотрю - в саже все, подпалились, а у Султана один ус совсем сгорел. Постояли мы, помолчали и медленно потащились домой. И никто ни слова, ни голоса - будто с похорон идем.
Но все уже тогда понимали, что это не так просто занялось, а чья-то злая рука. Однако говорить той ночью никто не говорил...
Я все мальчишку того вспоминаю. Сирота был, отец умер, а мать одна осталась. Мы с Султаном прямо с поля к ней пошли. Кричит, бедный, ножонками стучит - места живого не найдешь. Мать, конечно, убивается. Один-единственный оставался он у нее, и вот... Посидели мы. Ну что можно сделать? И ведь кричит, как жеребенок. На весь аул слышно. А только к рассвету стал затихать. Откроет когда глазенки, что-то поищет, поищет и губами зашевелит. «Нан,- скажет,- нан1...» и снова затихнет.
Схоронили мы его. Как мать убивалась - до сих пор в ушах стоит.
- Чтоб ты ослеп!- кричала.- Чтоб ты... Возьми же меня, если ребенка забрал!
По земле каталась, еле увели мы ее домой...
Вот так все и пошло прахом. Надеялись, растили, а какая-то змея взяла да и смахнула. И ведь до сих пор никто не знает, кто эта змея. Хотя у нас нисколько не сомневались, что беда пришла из байского аула...
«Да, никто не сомневался,- думал Карасай, тихо покачиваясь в седле.- Но доказательств не было. Да и что они тогда могли сделать, эти голодранцы?»
Много лет прошло с той памятной ночи, но за все время Карасай ни разу не проговорился о своей жестокой мести Сулу-Мурту. Даже сам Малжан не знал, как ему удалось, выбрав момент, запалить бедняцкий хлеб. Карасай упрямо хранил свою страшную тайну, не доверяя никому. Таков уж характер,- все, что ни
1Нан - хлеб.
сделано, остается в его душе. И от этого правила Карасай не отступал всю жизнь.
Несчастье бедняцкого аула оказалось на руку Мал- жану. Это был жестокий урок тем, кто начал перекидываться на сторону русских переселенцев, учивших казахов сеять хлеб. Многие уж начинали роптать, возмущаясь тем, что не век же им ходить за хвостом байского скота...
Карасай не побоялся в одиночку выступить против целого аула, и теперь, вспоминая, он ехал и вновь чувствовал, как и тогда, легкое онемение от собственной смелости, удачи и сноровки.
«В наше время говорили,- раздумывал Карасай,- что человек уже в тридцать лет настоящий хозяин дома. Сколько мне тогда было? Пятнадцать. И ведь не побоялся же!.. А Халил? Совсем мужчина, а никакой твердости. Или это у меня сердце с молодости каменное было?»
Старик еще долго размышлял бы о переменчивости времени и никудышности нынешней молодежи, то и дело недобрым словом поминая своего совсем не приспособленного к жизни сына, как вдруг на том месте, где когда-то на бедняцком созревшем поле вспыхнул пожар, он увидел Халила. Карасай даже коня остановил, не веря своим глазам.
Сотрясал землю, полз мимо трактор, тяжело протаскивал зарывшиеся в землю плуги. Поравнявшись с всадником, трактор остановился и из кабины выпрыгнул радостный Халил. Какая-то желтоволосая улыбающаяся девка высунулась за ним и, смеясь, крикнула: «Приходи, все равно тебе делать нечего. Поболтаем!» И Халил замахал рукой. «Ладно, приду. До свиданья!»
Карасай, наливаясь гневом, молча смотрел, как счастливый сын, спотыкаясь на кочках, бежит к нему навстречу.
- Ты что тут делал?- накинулся он на Халила.- Я думал, ты человеком станешь, а ты... Где лошади?
Халил опустил голову. Карасай дернул повод и поехал прочь. Молчаливый сын шагал за ним следом.
- Ладно,- проговорил наконец Карасай, слезая с седла. - Отправляйся домой и возьми мотоцикл. Пока тут тебя черти носили, лошади, поди, до табуна уж добрались. Только бы не случилось ничего... Да поторапливайся, поторапливайся!- крикнул он вслед.
В самой глухой части болота, там, где кончаются северные отроги Кыз-Емшек, в зарослях таволги волчья пара давно облюбовала нору, и однажды темной ненастной ночью в норе запищали волчата. Место было дикое, здесь никогда не ступало копыто коня, и чтобы пробраться в нору, приходилось лезть сквозь плотные заросли. На сучьях кустарника висела линялая волчья шерсть, прошлогодние клочья смерзлись, свалялись и трепыхались на ветру, словно куски недокатанной кошмы.
С появлением волчат в норе стало тесно и самцу прибавилось хлопот. Каждую ночь он обшаривал окрестности в поисках добычи и однажды наткнулся на целый выводок еликов - самку с детенышами, лежащими под кустом чилика. Вскочив на тоненькие трепетные ножки, елики заозирались влажными пугливыми глазами и застригли ушами. Но было поздно,- сильный матерый волк, ростом с хорошего телка, быстро прикончил всех, с хрустом ломая слабенькие позвонки своими каменными челюстями. Самку елика он приволок в нору, и вместе с волчицей они жадно разорвали ее на куски. В яме терпко запахло кровью. Пока волчица насыщалась, самец лежал на боку и, сыто отрыгиваясь, жмурил сонные глаза.
Наступал день, и солнце поднялось на длину аркана, когда самец услышал непонятный дробный гул. Волчица спала, положив голову на бедро старого самца и во сне пускала слюни. Однако непривычный звук приближающейся опасности заставил вскочить и ее.
Волчата, лежавшие мордами к соскам возле теплого материнского живота, рассыпались по земле.
Гул надвигался и скоро оказался так близко, что посыпался песок
