Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

– Вэлери! – ору я. Где ты, Вэл? Выходи, и я выцарапаю твои чертовы зенки, сука! Я проношусь мимо одинаковых дверей мотеля, на бегу ударяя кулаком в каждую. – Вэлери, я точно знаю, что ты здесь. Выходи!

За тонкими фанерными дверями неохотно пробуждается жизнь: шаркают шаги, звучат приглушенные восклицания, гремят раскатистые потоки брани. Пара дверей открывается – оттуда выглядывают чьи‑то лица, но ни одно не принадлежит той, кого я разыскиваю. Я быстро сворачиваю за угол, огибаю мотель, выстроенный в форме буквы «U», и лишь мельком успеваю увидеть, как с треском захлопывается очередная дверь. Напротив стоит машина, и, стоит мне ее завидеть, по моим венам ледяным потоком струится знание.

Эта тачка здесь не к месту. Внедорожник слишком красив, хотя его давно не мыли, а на некогда блестящую краску налип толстый слой грязи и черной пыли Сиэтла. Большой черный автомобиль, затемненное лобовое стекло, вмятина на переднем бампере.

Злость закручивает мне кишки приступом изжоги. Я преодолеваю расстояние до двери за несколько прыжков и уже заношу кулак, чтобы жахнуть по ней как следует, но – по неведомой причине – берусь за дверную ручку. Та поворачивается без всякого труда.

В самый первый миг номер кажется погруженным в кромешную тьму, и я замираю на пороге, готовая ко всему.

– Дверь закрой, – велит ее голос. Я сразу же узнаю его: тот самый голос, который ответил тогда на мой звонок Шону. Вот только теперь в нем снова появилась знакомая хрипотца заядлой курильщицы, словно Вэл с трудом приходит в себя после недельного запоя. Прямо как в старые добрые времена.

Я прощупываю стену и щелкаю выключателем. Только когда свет дешевой люстры заполняет все уголки маленького номера, я прикрываю за собой дверь. И, немного подумав, поворачиваю ручку замка. Нам не захочется, чтобы кто‑то помешал этому разговору.

– Это твоих рук дело? – спрашиваю я. – Она у тебя?

Вэлери мотает головой из стороны в сторону.

– Очень прошу, не лги. Зачем ты так? На что она тебе сдалась? Если вдуматься, ты и меня не особо хотела…

– Я ни при чем! – говорит она. – Пожалуйста, Элла, во всей этой истории я – точно такая же жертва, как и ты.

– И у тебя хватает наглости…

Она криво усмехается. Верхний свет в номере, по идее, должен был бы льстить постояльцам или, по крайней мере, отчасти ретушировать оспинки от прыщей и следы от инъекций, но я вижу, что отметина на ее виске заметнее, чем мне помнилось. Это даже не шрам, а неглубокая впадинка, которая выглядит на удивление гладкой, учитывая прежний образ жизни Вэл. Очевидно, последний десяток лет пошел ей на пользу. Прибавила в весе, но ей идет. У нее все та же стрижка клинышком, с торчащими осветленными прядями. Я с определенной долей радости замечаю, что шрам на виске немного оттягивает вниз уголок ее глаза, нарушая общую симметрию лица. Так что Вэлери действительно выглядит такой, какая она есть на самом деле. Не без изъянов.

– Что ты рассказала своему мужу? – спрашиваю я.

– Что меня ограбили. – Ухмылочка делается шире. – Выслушай меня, пожалуйста.

– Я не про твое лицо спрашивала.

– И мы не будем его обсуждать. Только сначала скажи мне одну вещь.

– Не тебе задавать вопросы, – негодую я.

– Только одно, Элла. И сразу закроем эту тему. Что ты помнишь?

Элла

Она просыпается от чьего‑то присутствия в палате, но не успевает испугаться.

Запах запускает цепную реакцию памяти, он хорошо знаком и в то же время нов: сигареты, кислая нотка скверных зубов и незнакомые маскирующие их ароматы. Мыло, шампунь, духи. А все это почти перекрывает слишком сильный, синтетический цветочный запах. Наконец она открывает глаза и видит, откуда он исходит: большой букет гвоздик, а позади – знакомое лицо с поношенной, затертой улыбкой. Вэлери. Мама.

– Привет, малышка. Как делишки?

Она занята тем, что наливает в пустую банку мутную воду и подрезает узловатые цветочные стебли извлеченными из сумочки ножницами, а затем топит их в емкости. Ножницы она оставляет рядом с банкой на подоконнике. И все это время говорит, говорит, говорит – слишком много и слишком быстро, чтобы Элла могла ухватить смысл.

Цветы – из тех, что продают в туннеле метро или на заправке: букет из перекрашенных в лиловый гвоздик с уже побуревшими по краям лепестками, с белыми вкраплениями гипсофил и зеленой тенью щетинистых лап папоротника, завернутый в мелко рифленную бумагу сплошь в красных сердечках.

– Послушай, детка, нет никакого смысла от тебя скрывать: меня сажают в тюрьму. Мы с тобой долго не увидимся. Понимаешь, что это значит? – Голос матери снижает громкость до хрипящего шепота. – Опеку над тобой примет государство. Но оставить ее себе ты все равно не сможешь.

Элле требуется время, чтобы осознать услышанное: в этот момент она впервые узнает, что носила в утробе «ее», а не «его». И параллельно наблюдает за сменой эмоций на лице собственной матери.

– Они хорошие люди, Элла. Замечательные. С ними ей будет лучше.

Элла закрывает глаза, отчаянно надеясь, что, когда она вновь распахнет их, этой женщины уже не окажется рядом, что весь этот разговор – лишь очередной полубредовый сон, впопыхах состряпанный ее горячечным разумом. Но даже с плотно закрытыми веками Элла ощущает присутствие матери, слышит легкий шорох ткани, когда та переминается с ноги на ногу.

– Ну же. Не лежи бревном, скажи хоть что‑нибудь. Боже…

Нехотя Элла открывает глаза, чтобы встретить требовательный взгляд Вэл, но продолжает молчать; слов у нее в голове не больше, чем в пустой прозрачной стеклянной банке.

– А знаешь что? Ну и фиг с тобой, – негромко рычит мать. – Все равно твое согласие никому не нужно. Ты несовершеннолетняя, и у тебя нет права голоса. Я пришла сюда только для того, чтобы рассказать, как все будет, а не спрашивать твое мнение. Потому что хотела увидеть тебя, пока могу. Я знать не знаю, когда выйду на волю, но тебя это, похоже, совсем не волнует.

Элла отрешенно гадает, чем вызвала бурю гнева, бушующую под тонкой кожей ее матери. Ей давно известно: если кто‑то злится, это оттого, что она что‑то сказала или сделала не так, совершила неловкое движение в неподходящий момент. Лучший выход – хранить молчание и неподвижность, чем она и занимается.

Женщина оглаживает ладонями волосы, чей цвет отличен от знакомого Элле по ее прошлой жизни. Прежде эти волосы были светло-каштановыми, а теперь они блондинистые, какие‑то ломкие, с нависшей над