Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— Мы все были знакомы, одна компания. Юные девушки из влиятельных семей. Жили в Кесмалле, сама знаешь, что это значит. Моя семья бедна, твоя — богата, всех нас воспитывали женами на эскорт, но тебе можно было ею не становиться. У вашей семьи оставались деньги, у моей нет. Время со мной шло вам на пользу, так считалось. Мы везде ходили вместе. Библиотеки, театры, холлы отдыха.

— Какие еще, к черту, холлы отдыха?

— Это чтоб праздным молодым красавцам было где послоняться, пока дождь идет.

И вот на этом «пока дождь идет» Ксения увидела. Не все, конечно, это слишком, но темно-синие ковры, томные шторы, низкие столики — для книг и для напитков, бокалы с вином.

— Ты вспомнила? Ты рада?

— Так, отчасти.

Вот за что Ксения ее не выносила: ты презираешь ее, подставляешь ее мужа, пользуешься запрещенными приемами, а она за тебя переживает. Притащит в горсти такие воспоминания, за которые другие взяли бы в рабство, а она насыпает — вот, бери. И злится, если обижаешь не ее, а каких-нибудь мелких дураков. Или даже не очень мелких, но они ведутся.

— Ты можешь... ну, не трогать детей больше?

— Они сами ко мне приходят.

— Тем более.

— Но им ничто не помогает, кроме моих грез.

— Но твои грезы тоже им не помогают.

«Нет, вы подумайте. Какая настойчивая!»

— А не помнишь, в нашем общем прошлом мы часом не дрались?

— Ну ты пыталась сделать так, чтоб я пожаловалась.

— Кому?

— О, твоим родителям. Я говорила им, что все прекрасно. Нас же прочили в лучшие подруги, твоя семья уступала нашей по древности.

— Какая прелесть!

— Мы друг друга ненавидели.

— А сейчас нет?

— А сейчас повод уничтожился.

Они смотрели друг на друга — почти сестры. В обеих плещется темная сила, обе знают ее, обе когда-то жили в городе без мастера. Только одна делает вид, что все в порядке и что мораль еще несет какой-то смысл, а другой хорошо и без морали.

— Хочешь, — сказала Ксения, будто они были девчонками, подружками, обменивались талисманами сейчас, — хочешь, скажу, где карандаши для глаз нормальные?

— Я редко крашусь. Но спасибо.

И снова эта быстрая улыбка, которую можно принять за снисходительную, а можно за смущенную. Ксения предпочла второе. Может, они сказали бы друг другу что-нибудь еще, что-то, о чем бы обе пожалели, но тут в дверь постучали.

— Кто там снова? — спросила Ксения уже своим фирменным голосом — хрипотца, недовольство и насмешка: я занята, мол, а вы отвлекаете. Вот научиться сочинять духи самой и торговать ими сколько душе угодно…

Дверь кто-то открыл, но Ксения не обернулась. Кто бы ты ни был — подойди, представься, позлись немного, погляди мне в спину. Лопатки острые, да. Волосы приличные. Едва заметно повела плечами, просто на всякий случай, чтоб вошедшему почудился отзвук тягучего танца, старой мелодии, флейты и темноты. И даже если вошедший вдруг девочка — ничего страшного, пусть тоже полюбуется.

А вот Роуз прекрасно видела, кто там. Встала и подалась вперед:

— Здравствуйте, мастер.

Каждый, наверное, переживал такой момент, когда сочувствия вдруг ни на грош не остается. Томас запомнил это состояние: смотришь на все словно со стороны, воздух звенящий, контуры четкие. Он шел в Приют и с каждым шагом все сильнее напоминал себе брошенный нож — и, надо сказать, нож этот попал в цель.

Вообще-то Томас понимал, что все равно не прав. Не стоит смешивать личные дела с общественными, это нечестно, не по-мастерски, невзросло (нужное подчеркнуть). И что из этого?

Примерно так Томас и подумал, когда донельзя мерзким официальным тоном изложил Рыси свои претензии — формально каждая из них правдива, спору нет, да только оглашать их стоило раньше. Или вмешивайся, или закрой глаза и не разыгрывай тут оскорбленную невинность. Ну да, дети Приюта живут плохо. Да, тут полно мелких грехов и ужасов, но ты всегда это подозревал… нет, знал точно, а вот сорвался почему-то только теперь. Ой, ой, ой, почему бы это? Ой, подумай.

Какая идиотская причина. Какая недостойная. Обычная. Томас прекрасно знал, что очень скоро за этот срыв возненавидит себя и начнет убивать работой, глупой, лишней, чтоб, кроме нее, сил хватало только на поспать. Когда вдруг эта грядущая злость обрела внешнее, вполне физическое воплощение и прилетела в нос ударом Рыси, Томас почувствовал что-то вроде облегчения. Он упал, а подниматься не хотелось. Пол под ним пошел волнами, зашумел, а может, это в голове шумело. Рысь опустился рядом, спросил сквозь зубы:

— Мастер, а мастер, с вами все в порядке?

— Разумеется.

— У вас кровь на лице.

— А, да? И правда.

Рысь поперхнулся воздухом, но промолчал. Вся злость то ли испарилась, то ли притихла и затаилась на время. Ну, юноша. Взъерошенный. Безумный. Томас тоже безумный, что с того. По сути, все те резкие слова, которые он только что бросил в лицо Рыси, он должен был адресовать себе, кроме последних — про отца. А Рысь все нервничал:

— Хотите, расскажу, где лед лежит?

— О нет, спасибо. Надеюсь, вам немного полегчало после того, что вы только что проделали.

— Вы так и пойдете, в крови?

— А что вас не устраивает?

— Э… ну… нос-то надо залечить. Даже не суть, что ты обо мне думаешь.

На эти его скачки с «вы» на «ты» Томас давно научился не обращать внимания. Покачал головой, прижал к лицу носовой платок — с этим Приютом их не напасешься, то даришь Щепке, то пачкаешь кровью — и удалился, сам не зная куда. Ну то есть можно, разумеется, пойти домой и продраться сквозь частокол вопросов про разбитый нос, но отпираться, мол, упал, мастеру как-то несолидно. К тому же кто-то мог увидеть, что выходил Томас из Приюта, и слухи потом ничему не помогли бы. Нос вроде не болел… или болел, но боль была какой-то освежающей — может быть, это шок так подействовал? Неясно.

В холле никого не оказалось и почему-то пахло женскими духами. В пустую голову пришла новая мысль — повидать Роуз. Может, она сумеет что-то сделать с носом — это раз. Может, она ответит на вопросы, на которые ему жизненно необходимо знать ответы. Щепку Томас оставил под присмотром парней в ярких футболках, парни зевали, едва ли не по слогам читали одну историю вшестером — по предложению, так что хотя бы на этот счет можно было быть спокойным. В такую компанию Яблоко не явится — они не смогут его толком испугаться, не оценят.

А Роуз была рядом, Томас чувствовал. Морок, который отпустил его с утра, теперь опять подступил и мешал соображать. Ненормально же вспоминать ткань платья или представлять женщину у себя на кухне потому только, что вчера с ней танцевал. Ненормально так и этак представлять вашу, о боже, совместную жизнь, которой не было и быть не могло. Роуз — дочь Приюта. Какая разница, что она ест по утрам на завтрак, как именно усаживается на стул, моет ли посуду после еды или сразу скопом, когда в раковине не остается места? Любит ли она шить? Что она любит?

Дверей здесь, на этаже, было всего четыре, за одной остался Рысь, и из оставшихся трех Томас сразу выбрал нужную. Постучался и услышал смутный отклик — голос явно не Роуз, ну и ладно, все равно ведь она внутри. Так и вышло.

— Здравствуйте, мастер, — сказала Роуз, — проходите.

Она смотрела на него, не отрываясь, и словно видела и нынешнее утро, когда ее тень следовала за ним неотступно, и нынешний день, когда вдруг явилась Щепка, и его драку с Рысью. Ну как драку…

— Мастер, — сказала Роуз, — ну зачем вы так?

И подошла, как будто собиралась чмокнуть в щеку. Тут только Томас разглядел в глубине комнаты еще одну женщину, черноволосую, с глазами темными, как мысли по ночам.

— Мастер, — сказала