Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— А почему ты не сказала мне про Ксению?

— А зачем?

Она была в одном из своих редких, по-настоящему безмятежных настроений, она действительно искренне не понимала. «Ну как бы, милая, если б я знал про этот приворот, если б я понял, с чего мастер такой взвинченный, я бы, быть может, смог себя сдержать». Видимо, это его неуклюжее недоумение как-то отразилось на всем облике, и Роуз пожала плечами и попыталась выдать что-то утешительное:

— Зато вы выяснили отношения наконец-то.

— Ударить в нос — это не выяснить.

— Ну начали выяснять.

Начали, да. А потом мастер выпрямился, прижимая ладонь к лицу, и грозно прогнусавил что-то вроде: «Я надеюсь, что у вас были веские основания это сделать», — и Рысь потратил последние остатки мозга, душевных сил, неизвестно уж чего, чтобы не рассмеяться этой грозности, господи, да врежь ты уже в ответ, но мастер ушел, и вот это было плохо. Драки и впрямь часто меняют что-то к лучшему, но только честные, а не односторонние.

— Он говорит, я не соответствую должности.

— Ты ему мог бы то же самое сказать и угодил бы в то же самое больное место.

— Чего?

— Я говорю — они с отцом не ладили.

Вот это да! Хоть кто-то с ним ладил? И как же бесит вот это ее «я говорю», будто он плохо слышит или, что там, будто бы он не в состоянии понять. Она так говорит, когда хочет, чтоб он отстал. Мол, некоторые вещи слишком ясные, чтобы еще и объяснять их дополнительно. Рысь вроде бы и сам все помнил, но уверен не был, а Роуз — была. Как же это раздражало. Хотя вон мастер вообще все позабыл и чувствовал себя, видно, лучше всех.

А Роуз рылась в дневниках старого мастера, он же оставил их в Приюте, все, и не было там ничегошеньки полезного.

— Ну вот скажи, — вопрошал Рысь, завидя ее над очередной стопкой листов, — ну вот зачем ты опять это все читаешь?

— Я ищу выход.

— Нету выхода, нету! Мастер ушел, и наша дверь тоже захлопнулась!

— Твой ораторский дар сейчас не нужен.

Как же бесило, когда она вот так ускользала, даже не злилась — просто закрывалась, никогда не давала шанса с собой доспорить. Он никогда не мог ее задеть.

— Господи, — выл он тогда, — как мне это надоело.

— Бедный щеночек, — вздыхала она, — бедный мой милый.

Рысь тыкался ей лбом в колени и ладони действительно слепым щенком, тупым щенком, искал прохлады, ясности и утешения. Сила Роуз была прохладной, очень древней, напоминала статуи и кладбище.

— Все будет хорошо, — заверила Роуз здесь и сейчас, откуда-то из глубины прохладной силы, и примерила тусклые сережки-сердечки. Рысь таких у нее не помнил раньше. — Вот эти подойдут, скажи, пожалуйста?

— Да, — сказал Рысь и сглотнул. — Да, конечно, подойдут.

Преддверье

В первый день осени Рысь, глава известного в узких кругах Приюта, встал с постели и наступил на что-то липкое.

— Ну ё-мое, — выругался Рысь удивленно и всмотрелся внимательней: да нет, не кровь. Это вчера тут кто-то что-то очень основательно разлил.

Рысь зевнул во весь рот и стал натягивать штаны. За спиной заворочалась Роуз, его женщина, но не проснулась; вот и ладно, пускай выспится. А он пока может собрать с пола чужие шмотки: носок, еще носок, синий лифчик — у Роуз-то сейчас точняк другой, футболка… В углу стояли две пустых бутылки и пепельница с мятыми окурками — Приют как он есть. На окне кто-то нарисовал помадой рожицу.

— Цыплят по осени считают, — сказала Роуз ровным голосом, и Рысь поежился. Роуз, не шевелясь, смотрела в потолок.

— Каких цыплят, радость моя?

— Таких пушистеньких. Цыплят по осени едят, если найдут.

— Ой да ладно тебе, едят не едят…

Он снова сел, зарылся лицом ей в волосы и наладился было заснуть снова, но вместо этого проснулся окончательно и сразу понял отчего — от тишины. Как будто разом отсекли вообще все звуки.

— Слишком темно, — сказала Роуз ровным голосом.

— Ниче-ниче, радость моя, скоро рассвет…

Но пока там, снаружи, была тягучая, густая темнота — ни просвета, ни щелочки. Рысь чувствовал это.

— Скоро случится что-то отвратительное, вот я о чем.

Рысь шумно вздохнул — хорошо началось утро. А через часик потянутся страждущие — того утешь, этому объясни, этим вломи, эту разубеди… Кто-нибудь новенький возжаждет утешения, кто-нибудь старший позабудет, кто он есть, а он, Рысь, будет делать вид, что очень умный и точно знает, как им всем помочь. Самое странное, что день за днем это прокатывало. Сам Рысь типу с такой физиономией ни в жизнь не стал бы доверять, а эти вон как…

Роуз тем временем села прямо и уже деловито подсказала:

— Вон там еще стакан, на подоконнике.

Стаканы толпились везде: и на полу, и на печальном, в пятнах, подоконнике, и даже на стуле. Тетрадь, в которой Рысь вел важные счета, открытая, лежала на столе. В ней поперек листа было его собственным почерком написано: «Напомнить А., где он забыл свою жену!»

— А где Артур забыл свою жену?

— У него нет жены, милый.

— Так я и думал…

— Почему мы уснули-то в мансарде Яблока?

— Потому что вчера нам показалось, что праздновать тут — хорошая идея.

Рысь вздохнул. Он собирался отнести стаканы в кухню и заодно сообразить поесть. Третьего дня он припрятал в буфет банку маслин и теперь предвкушал. Нужны же радости… Уже на выходе вспомнил и обернулся:

— Слушай, а твое это, отвратительное — оно совсем вот-вот или есть время?

— Не знаю, — Роуз как раз натягивала платье через голову, но Рысь понял, что она жмет плечами, — вот сейчас кажется, что вообще уже случилось.

Снаружи все никак не рассветало.

Выпусти нас, выпусти нас, выпусти, выпусти нас, мы ведь все равно выйдем, не мешай нам…

Выпусти…

Выпусти…

Тебе нет смысла нас удерживать…

Ты же помнишь, кто мы такие, правда же?

Ах, поглядите на него, какая жалость, он нас не помнит!

Да он сам себя не помнит!

Ты лучше выпусти нас, а то сам знаешь, что будет…

Выпусти…

Отвори…

Все равно сдашься…

Яблоко не спеша открыл глаза, осознал, где находится, и ухмыльнулся в потолок:

— Какая прелесть. — И чихнул, потому что в Приюте было холодно. По осени в Приюте всегда холодно. — Однако же забавная традиция, — бормотал Яблоко, задумчиво рассматривая то ремень, то помаду, то стакан, позабытые кем-то беспечным в его мансарде. — Вот так отлучишься на жалкие семь месяцев — и твоя комната уже притон разврата. И кровать, видимо, ложе чьей-то любви. И осы в спячке.

Словно отвечая на его слова, в гнезде под потолком зажужжали.

— Ах вы ж мои хорошие, — проговорил Яблоко с нежностью, — проснулись, да?

Выпусти нас, зараза.

Пожалеешь!

Время уходит, и оно твое, не наше…

Яблоко замер с распростертыми руками. Осы слетали к нему на ладони, плечи, ползли по лицу, забирались в рукава. Яблоко запрокинул голову и жмурился, как кот, которому почесывают шею.

— Да, да, да, вы ж мои солнышки, и я вас тоже люблю, да, мои милые, да, кто соскучился!.. Ах вы ж мои роскошные!

Даже не смерть…

Есть вещи хуже смерти…

От тебя не останется ни шанса…

— Вы ж мои славные! Ну, кто ваш папа, кто? А кто это у нас тут такой красивый?

Яблоко поднес к губам усеянную осами ладонь и принялся целовать — осторожно, будто дышал на запотевшее стекло. Осы в ответ жалили его в губы, но ни следа укусов видно не было. Одна оса заползла в приоткрытый рот, и Яблоко сплющил ее о нёбо, крепче зажмурился от наслаждения — и проглотил.

Выпусти, выпусти…

Осы все жалили его — и засыпали.

Джо пришла в себя оттого, что рядом разгорелся спор. Она еще не разбирала слов, но интонации узнавала безошибочно. С такими мама сдерживалась, чтоб не отрезать: «Разговор окончен».

Только