Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

почту свою не читаете? А мы вам приглашение прислали еще недели три назад, красивое такое. С вензелечками.

Томас честно пытался вспомнить вензелечки — может быть, где-то в кабинете на столе они и ждали своего часа, он не знал. Пожал плечами снова, ему даже досадно толком не было:

— У меня почта не теряется только осенняя.

— Которая та самая? Ну еще бы она у вас терялась. Вы чего, наш банкет — такое зрелище, тут и оркестр, и бутербродики, и то и се…

— А в честь чего он?

— А просто так. Денег в конце побольше чтоб отдали.

— То есть он благотворительный у вас?

— У вас… У нас! Как налоги попробуешь повысить — так не дай бог, а как аукцион да чтобы мастер тоже поучаствовал — так все такие сразу деятельные, невозможно…

Томас вздохнул. Вот так вот в шесть утра ехидные женщины на твоей же кухне побуждают тебя творить безумства.

Анна поставила чашку на стол и впервые взглянула без усмешки. Томас тоже смотрел внимательно-внимательно: вот сейчас она выскажет то самое, для чего делала крюк через полгорода.

— Как там воля последняя отца-то вашего? Насчет Приюта вот которая? Не жмет нигде?

— А почему она должна мне где-то жать?

— А потому, что одной только рыбы мы им отправили уже черт знает сколько. — Анна теперь смотрела так сердито, будто бы Томас битый час ей возражал. — И всякой там картошки и гороха… А на другой стороне что? Завещание отца? А сколько времени нам их вот так вот обеспечивать — этого он не написал, нет? А чего так?

Томас молчал, ждал новых аргументов, и тогда Анна резко посерьезнела и сказала отрывисто:

— Если ты их не позовешь, меня Инесса с костями сожрет. И тебя туда же.

Ох, Инесса! В Асне считалось, что в Приюте живут колдуны и ведьмы, и раз в несколько месяцев матери города неизменно собирались тревожной стаей и шли к Томасу с требованием Приют закрыть. Была еще другая стая, злобная, — желчные вдовушки, встопорщенное кружево, и уж их-то не проведешь, они-то знали! Какие в наш век колдуны и ведьмы, когда в Приюте явно свил гнездо разврат. Вдовушки были старыми, не очень старыми…

— Нет, — отвечал Томас и им, и матерям, — я сожалею, но Приют закрыть нельзя. Последняя воля отца. Увы, никак.

— Вы хотите сказать, что ваш отец мог искренне любить вот эту гадость?

— Увы, увы, всем сердцем и душой.

Томас и сам был бы очень-очень рад, если б отец пожелал что-нибудь получше. Но нет, предсмертная записка, всё честь по чести, к тому же подпись мастера нельзя подделать.

— Какой банкет, они там обалдели? — переспросил Рысь в пустоту не то чтобы возмущенно, а озадаченно. — Ему без этого мало веселья?

— Кому ему?

— Да мастеру нашему обожаемому, кому еще…

Рысь хмуро смотрел на письмо у себя руках, надеясь, что не так что-то понял. Пять человек. Где он возьмет пять человек, чтобы и милые, и адекватные, и способные находиться подолгу вне Приюта, и понимающие, когда говорить, когда молчать? «Создать у горожан и г-жи мэра верное представление о физическом и моральном облике». Может, не надо верного-то? «Людей, наиболее полно выражающих концепцию…» Рысь представил там среднестатистических приютских девушек, которые говорят «милый» вообще всем, или девочек — как они жмутся у стены и не слышат даже прямых вопросов, или мальчиков, которые на всех смотрят сверху вниз, или парней — эти хохочут и толкаются…

«P. S. Это вопросы вашего снабжения.

P. P. S. Это не моя инициатива».

— Ох ты ж господи, — умилился Рысь сквозь зубы, — как же отлично-то! Чья же она тогда?

В комнате, кроме Рыси, была новенькая, которая подралась (она валялась теперь на постели в гнезде из пледов), и трое парней, которые, собственно, сподвигли ее подраться и теперь чувствовали некоторую неловкость (по крайней мере, Рысь надеялся, что чувствовали).

Утро выдалось отвратное: зарядил дождь, в столовой не хватило хлеба, и после встречи с Яблоком Рысь постоянно мерз. «В нудное утро — нудные дела», — решил он и честно сгорбился за письменным столом над тетрадкой со всякими расчетами. Нужно было прикинуть, сколько картошки понадобится Приюту в эту зиму, а потом все эти несчастные прикидки отдать мастеру, чтоб он их сдал еще кому-то и в итоге в Приюте были б ужины. Картошка, мясо…

В мансарде пахло деревом и сыростью. Рысь привычно пережидал озноб и тошноту и все пытался понять, что имел в виду, когда мучился над тетрадью в прошлый раз. Какая «капуста провал июль»? «Редиска статус»? «Мелкие плюс один минус 0,5»? Иногда появлялся почерк Роуз, и тогда становилось яснее. А вот тут она рисовала на полях — какая-то сумка с бахромой, лифчик, бутылка и его, Рыси, неожиданно суровое лицо.

В дверь постучали, причем, судя по звуку, — каблуком.

— Войдите, — разрешил Рысь, не отрывая взгляда от тетради. Должен же в этом быть какой-то смысл?

В дверь медленно, задом, вошла девушка в коротком черном платье и да, на каблуках. Она держала за руки чье-то тело, но Рысь пока не смог распознать чье. Девушка пятилась, пока не появилась ее товарка, тоже в черном, и губы у нее были накрашены черной помадой. Она держала тело за ноги.

— Здравствуй, Ксения, — сказал Рысь той, второй, с помадой. — И ты привет, не помню, как зовут.

— Эм, оно там лежало, на полу, — пояснила Ксения, сгружая тело на кровать.

Тут-то Рысь понял, кто это, — новенькая в куртке.

— Не, женский род, — сказал и глубоко вздохнул. — Лежала, женский род. А так спасибо.

Девушки фыркнули и ушли по своим прерванным делам — обе такой походкой, которая призвана сражать. Рысь посмотрел на бесчувственную новенькую, на цепочки цифр, от которых снова отвлекся, и решил, что его не сразит уже ничто. Новенькая дышала очень тихо, и, пока Рысь решал, как ей помочь, вразвалочку вошел Артур и выдал коронный аргумент Приюта:

— А чё она?

За Артуром явились Клянусь и Феликс, и Рысь медленно повернулся к ним.

Вообще-то они с Артуром были похожи, но Артур — крепче, такой лось в футболке. Он вечно говорил сквозь зубы, штаны болтались на нем чуть ли не на щиколотках, и на этот его дешевый шик часть девушек неизменно покупалась. Если Артурчик шел выгулять силу, то возвращался с бутылкой шампанского и только что не открывал ее зубами. Мог отжаться на одной руке и лихо свистел, сунув в рот два пальца. Клянусь много суетился и еще больше говорил, а Феликс был из той породы людей, которые обожают выводить всех из себя.

— Да ну? — уточнил Рысь, глядя на Артура в упор. — То есть это все она? А ты ничё то есть?

Был в Приюте такой отдельный сорт людей, которым надо всю дорогу проверять его, Рысь, на прочность. А что это он вдруг главный? Мы тоже хотим! Причем они же даже не со зла, никто не со зла, они просто не могут не борзеть — а вдруг на этот раз прокатит и он поддастся?

Артур, конечно, был из их числа, и говорить с ним надо было на его языке. Кого-то сила делает не в меру болтливым, кому-то оставляет горстку слов на все случаи жизни. Артур — из вторых.

— Как это вышло? — спросил Рысь тоном пониже и кивнул на кровать. Новенькая так и не очнулась. А щеки бледные, в разводах сажи, вот же горюшко. То есть не то чтобы в Приюте не швырялись силой, но сознание все-таки теряли редко.

Артур потоптался на месте в своих измятых летних туфлях. На одну ногу он надел носок, на вторую — нет. Ему бы мяч сейчас гонять, или к девчонкам, или выгуливаться, а не это всё.

— Чё, я ничё, — начал он снова, — я чего, совсем? Я, блин, иду по лестнице, а тут вдруг эта ни с того ни с сего…

— Так уж ни с того?

Как же Рысь не любил, когда собственный голос делался вдруг таким вот мерзко вкрадчивым, когда переставало быть смешно. Если