Шрам: Легионер - Сим Симович

зачистка, охрана периметра, разгрузка грузовиков, починка укреплений. Тяжёлая работа под солнцем, пот литрами, вода тёплая противная, пыль в зубах, в глазах, в лёгких. Вечер — возвращение, если повезло вернуться. Чистка оружия снова, всегда после выхода. Ужин — консервы, рис, хлеб чёрствый, кофе. Сидение у радио, курение, редкие разговоры. Сон тяжёлый, на жёстком матрасе, под рёв вентиляторов если включат генератор, под тишину если топливо кончилось. Иногда обстрелы ночью — миномёты, снайпера. Тогда подъём, в укрытия, отстрел, потом обратно спать если дожили.

Порядок держал. Рутина спасала от безумия. Когда вокруг город горит, когда каждый день кто-то умирает, когда не знаешь доживёшь ли до завтра — важно иметь ритуал. Чистить автомат каждый вечер, одними движениями, в одной последовательности. Ставить ботинки у койки строго параллельно, носками к проходу. Складывать форму на ящик аккуратно, разгрузку вешать на спинку койки, чтобы ночью в темноте нащупать и надеть за секунды. Проверять гранаты, считать магазины, точить нож. Ритуал превращает хаос в порядок, страх в спокойствие, солдата в машину.

Легионеры обжились в Банги как обживались везде — быстро, эффективно, без сентиментов. Барак стал их территорией, их крепостью маленькой внутри большой крепости аэропорта. Здесь можно было расслабиться немного, снять бронежилет, положить автомат рядом а не держать в руках. Здесь были свои, знакомые лица, знакомые запахи — пот, табак, оружейное масло, кофе. Здесь была иллюзия безопасности, хрупкая, ломкая, но лучше чем ничего.

Шрам лежал на койке вечером, смотрел в потолок. Вокруг барак гудел тихо, обжитый звуками жизни. Ковальски храпел на соседней койке, лицо красное обгоревшее, рот открыт. Милош сидел у радио, крутил ручку настройки, ловил станции, слушал треск помех. Попеску писал письмо домой, в Румынию, медленно выводя буквы карандашом, язык высунут от усердия. Малик читал Коран, покачивался, губы шевелились. Гарсия точил нож на бруске, монотонно, шшшш, шшшш, металл по камню. Янек разбирал пистолет, проверял пружины, смазывал механизм. Обычный вечер в бараке легионеров.

Снаружи стреляли — далеко, на окраине города, автоматные очереди и взрывы. Внутри было тихо, относительно. Стены толстые, крыша над головой, товарищи рядом. Завтра снова патруль, снова стрельба, может кто-то умрёт. Но сегодня все живы, все здесь, все вместе. И барак обжит, и рутина налажена, и есть где голову приклонить.

Легионеры на войне. Не герои, не авантюристы, не идеалисты. Просто солдаты, наводящие уют в аду, потому что так велит инстинкт выживания. Потому что человек не может жить в хаосе, ему нужен порядок, даже если этот порядок — просто чистый автомат и ровно стоящие ботинки.

Пьер закрыл глаза. Усталость тянула вниз, в сон тяжёлый без сновидений. СВД лежала у койки, FAMAS висел на спинке. Нож под подушкой. Ботинки рядом, готовые. Всё на своих местах. Порядок наведён.

Можно спать.

Сон пришёл глубокой ночью, когда жара спала и в барак просочилась прохлада. Пьер провалился в темноту между одним вздохом и другим, и темнота раскрылась белым.

Снег. Везде снег. Не красная пыль Банги, не жёлтый песок Мали, не серый бетон Марселя. Белый, чистый, нетронутый снег, лежащий толстым слоем на земле, на ветках, на крышах. Тишина такая плотная, что слышно как снежинки падают, касаются других снежинок, оседают без звука. Холод жёсткий, сухой, сибирский — минус двадцать пять, воздух обжигает ноздри, въедается в лёгкие. Но приятный холод, честный, не предательский как здешняя жара что высасывает жизнь незаметно. Здесь холод говорит прямо: я убью тебя если ты слабый, я закалю если выдержишь.

Тайга вокруг. Бескрайняя, молчаливая, равнодушная. Сосны и ели, стволы чёрные на фоне белого, ветки согнулись под тяжестью снега. Кедры могучие, старые, помнящие столетия. Между деревьями сумрак синий, даже днём солнце сюда не добирается полностью, только пятна света, косые, холодные. Под ногами снег скрипит, хрустит, проваливается до колена. Идти тяжело, каждый шаг — работа, ноги тонут, вытаскивать их надо с усилием. Дыхание паром, густым белым облаком, висит в воздухе секунду, растворяется.

Он идёт по тайге, молодой ещё, лет двадцать, может меньше. Лицо без шрама, гладкое, обветренное. Телогрейка на нём ватная, шапка-ушанка, валенки, рукавицы овчинные. За плечами рюкзак брезентовый армейский, тяжёлый. В руках ружьё — ТОЗ-34, двустволка старая отцовская, приклад потёртый, стволы холодные. Идёт на охоту, один, как любил. Деревня осталась позади, километров пять назад. Здесь только тайга, снег и тишина.

Останавливается, слушает. Тишина абсолютная, звенящая. Нет ветра, нет птиц — зимой они улетели или замолкли. Только иногда треск — дерево лопается от мороза, древесина не выдерживает напряжения. Звук резкий, как выстрел, потом снова тишина. Пьер стоит, дышит, смотрит. Видит следы на снегу — заячьи, петляющие, путаные. Видит помёт лосиный, чёрные катышки под кустом. Видел отпечаток крыла — глухарь садился здесь, искал семена, взлетел. Тайга полна жизни скрытой, невидимой, но она здесь, вокруг, под снегом, в дуплах, в норах.

Идёт дальше. Снег скрипит под валенками, мороз кусает щёки, нос онемел. Руки в рукавицах тоже холодеют, пальцы деревенеют. Но приятно, чёрт возьми, приятно. Чувствуешь себя живым, настоящим, не фантомом. Здесь всё просто — холод, снег, деревья, ты. Никаких приказов, никаких уставов, никакой войны. Только ты и тайга, древний контракт между человеком и природой: уважай меня — я тебя не убью, будь слабым — сдохнешь.

Выходит на поляну. Посреди тайги круглое пространство, где деревья отступили, может пожар был когда-то, может болото замёрзшее. Снег здесь лежит ровным ковром, ослепительно белый на солнце. Солнце низкое, зимнее, висит над горизонтом, светит ярко но не греет. Небо синее, прозрачное, высокое. Воздух чистый, каждый вдох как родниковая вода.

Пьер садится на поваленное дерево, сметает снег рукавицей, достаёт термос из рюкзака. Открывает, пар вырывается густой. Чай крепкий, сладкий, кипяток. Наливает в крышку-кружку, пьёт маленькими глотками. Тепло разливается по груди, по животу, пальцы оттаивают. Достаёт хлеб чёрный, отламывает кусок, жуёт медленно. Сало замороженное, режет ножом, кладёт на хлеб. Простая еда, но здесь, в морозной тайге, вкуснее любого ресторана.

Сидит, ест, смотрит на поляну. Думает ни о чём. Голова пустая, спокойная. Нет прошлого, нет будущего. Есть только сейчас — снег, чай, тишина. Это было давно, в той жизни которую он вырезал. До армии, до Чечни, до того что заставило его бежать. Когда он был просто парнем из сибирской деревни, охотником, который знал тайгу лучше чем городские улицы. Когда имя было настоящим, лицо целым, душа не такой тяжёлой.

Вдруг движение. На