Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

Мама кивает. Если бы дамы Марины здесь не было, мама спросила бы: «Ты ужин приготовила? А полы вымыла? А зеркалам так и висеть заляпанными?» — но дама здесь, ставит на блюдце чашку, демонстративно игнорирует печенье в вазочке, и мама тоже садится за стол. Впереди долгий, скучный взрослый разговор.

— Я видела показатели, — говорит мама, — и, на мой взгляд, они вполне приличные.

Редкий момент — мама и Джо на одной стороне. Дама уйдет, и мама скажет: «Ты чего меня позоришь?» — но пока весь свой холод мама направила на кого-то другого, и как же это странно. Непривычно. Но даму Марину не сбить с толку:

— Правда? А поведение вы учитываете?

Черт, поведение. Джо вырвала ту страницу, если честно, потому что какая разница? Ну подралась. Ну буркнула что-то господину разъясняющему. И когда надо было с кем-то рисовать картину, нарисовала сама, свою, отдельную. Потому что никто не хотел быть с ней в одной команде, а она с ними — тем более.

Черт. Черт.

— Какое поведение? — уточняет мама.

— То есть как «какое»? — говорит дама Марина.

В этот момент Джо могла выбежать из кухни. Даже из дома — дверь не заперта. Неважно куда — главное, не здесь, не смотреть, как у мамы меняется лицо, не отвечать на ее взгляд, не видеть, не…

— Прекрасно, — объявила мама, — расчудесно. Вот как отлично все выходит. Замечательно. То есть моя дочь не находит нужным сообщить мне, что у нее проблемы в школе? А зачем ей, она и так здорово справляется. Так здорово, что аж школьные леди домой приходят.

«Не надо, — хотела попросить Джо. — Не надо, ну пожалуйста, можно же не при даме это все, не при чужих, пожалуйста, мама, что я тебе сделала?» Но мать качала головой, качала усталой ступней в черном чулке.

— Бедная девочка. Все лето ни минутки. И хотела бы рассказать, да не успела. Какой кошмар. Бедный загруженный ребенок.

Джо хочет сжаться, как перед ударом.

— Принеси лист, — велит мама отрывисто, — быстро принесла лист по поведению.

— Нет, — шепчет Джо, — я его выбросила.

— Что-что?

— Нет.

Мама встает со стула. Что-то пытается сказать дама Марина, что-то вроде «зачем же так переживать», но Джо не очень слышит. Мамины щеки резко краснеют, ярко, мазками, словно от пощечины, как у самой Джо покраснеют, если мама…

— Ты сейчас же извинишься, — говорит мама, и Джо знает, как глубоко ей сейчас надо дышать, чтобы не сорваться на крик. — Сейчас же извинишься перед дамой и принесешь лист. Или на словах. Или никакой улицы тебе в первом отрезке.

Первый отрезок — это две недели. Дама Марина говорила, что Джо — хамка. Хамка бы знала, что ответить, а Джо только плачет.

— Ты еще хныкать собираешься? — спрашивает то ли дама Марина, то ли мама, но Джо уже не различает голоса. Что-то горячее вдруг взрывается у нее внутри, и жарко в груди, в висках стучит кровь, и Джо шатается, и хватается за стену, и кричит, не зная кому, просто чтобы не разорваться, чтоб остаться:

— Они первые начали!

И вдруг все исчезает.

Джо открыла глаза.

— И вот потом я и упала на рынке, на тех рыб, — сказала тихо, — мы поругались с мамой, как обычно.

Мастер смотрел на нее из угла внимательно-внимательно.

— Вы ведь жульничали, — сказал Томас вполголоса и посмотрел на Рысь в упор.

Рысь только хмыкнул. Они снова сидели на приютской кухне. Рысь хлебал воду прямо из графина, утирал губы рукавом, и Томас никак не мог понять — нарочно он пытается его разозлить или действительно так хочет пить. Но в любом случае, можно же ответить.

Томас повторил:

— Вы, как бы это сказать, подтасовывали факты. Вы сделали так, чтоб девочке достался именно этот конкретный вопрос.

— Ну конечно, сделал. Вы же хотели узнать о ее прошлом — ну вот, узнали.

— И вы считаете, в связи с этим я что-то должен?

— Да это вам решать, должны вы, не должны…

Если бы можно было помочь Щепке и при этом не соглашаться с Рысью, Томас, наверное, сделал бы это сразу. Но сейчас на кухне даже не было Роуз, а Рысь пил воду и не думал извиняться ни за разбитый нос, ни за украденные, получается, записи отца. Ни за последний выпад. Что за «братик»? Томас поморщился, потряс головой — глупая шутка. Дурная шутка, и ничего больше.

Но почему же тогда так упорно кажется, что все это время он только и ждал, пока Рысь скажет?..

Нет, нет, нет. Не думать.

А в голове отчетливо слышался голос Йэри, который заменял Томасу остатки совести, и то, что голос говорил, ему не нравилось.

«Не то чтобы ты сам стал их читать».

«Да, не стал бы, но я — сын, и я имею право сам решать, как распорядиться оставшимся наследием…»

«Ну а с чего ты взял, что оно предназначено именно тебе? Не из дома же вашего Рысь вытащил эти бесценные бумажки. Карл умер в Приюте, так? И зачем-то он их туда принес…»

«Да, возможно, я бы глупо ими распорядился, но все равно это мое право и мой отец, а не какого-то взъерошенного парня, который за два года даже не удосужился…»

«Можно подумать, остальным наследием ты так уж рвешься пользоваться. Страшно хочешь. Каждое утро просыпаешься и давай радоваться».

Томас потряс головой. Вступать в дискуссию с Йэри, тем более мысленно, совершенно не входило в его планы. С Рысью, впрочем, тоже — а тот сидел себе и ждал решения. И этот самодовольный, до наглости невозмутимый человек что-то там жертвовал Яблоку? Серьезно, что ли?

«Братик»! Придумает же. Как нелепо.

Если подумать, Томас ведь понятия не имел, что там у приютских за сила. Сила то, сила сё, отец писал о ней, будто о чем-то ясном, «приедешь — расскажу». Но Томас не приезжал.

— Ладно, — сказал Томас, — я рассмотрю ваше предложение, если вы мне расскажете, как именно умер мой отец.

— А вы не знаете, что ли? Ты не знаешь?

О нет, он знал, но снова в общих чертах, с чужих слов, сумбурно — вроде бы стало плохо с сердцем, вроде бы даже Йэри пытался что-то сделать, но не смог, городской врач тем более. Мастера обычно не болеют ничем серьезнее простуды, по крайней мере до семидесяти лет. Отцу было всего пятьдесят шесть.

— Нет, — сказал Томас, — я не знаю деталей, потому что как раз после похорон отстаивал Приют, защищал от негодующей городской общественности.

И отстоял, надо сказать. С места в карьер поссорился со всеми тетушками, кумушками, светскими дамами и прочее и прочее. Один Йэри был на его стороне да Анна, которая завещание Карла блюла строго, а там и было-то две строчки — про Приют да «звание-дом передается сыну Т.». Не то что сын Т. ждал чего-то большего, а все равно обидно оказалось не увидеть даже упоминания какого-то, что ли, личного привета…

«Что-то в твоих письмах личных приветов не было».

— Я бы тоже не прочь отстаивать, — сказал Рысь, — а только я для них никто, да и для вас. Но все равно спасибо. А старый мастер… То есть ваш отец… ну, знаете, люди когда пьяные бывают или когда на солнце обгоришь — лицо такое розовое, красное… Вот и ваш так же. Спрашивал, как у нас кухня устроена, как мы там… чем мы питаемся, обеды-ужины, куда тюки с овсянкой сложили. Потом говорит — я присяду на минуту, а тут на первом этаже опять орать начали, я раз — посмотреть. Пока добежал, пока разнял, пока там настучал по головам… Прихожу — а над ним уже Роуз, девчонки всякие, Я Вам Клянусь чего-то шепотом заходится, потом ваш друг прибежал, ну такой, патлатый, и городской какой-то, щупленький, пытался тоже… в смысле лечить пытался, и священник был…

— А этот-то что?

— Не каждый день, говорит, в мир иной отходит столь выдающаяся душа. Ну это уже после всего было. Вы-то приехали на следующий день…

Приехал, да. Примчался сквозь леса на чужой новенькой,