оттого и не страшится у гор этих жить, где нечисти тьма. А кто говорил, что Тёмнова невеста, и от того не страшится. Ну уж конунгу всё равно, а охота поглядеть, что там за краса такая. Приехал с дарами сразу, а ну как замуж звать придётся. А она вышла к нему красивее, чем баяли, кожа белая, как снег, глаза-озёра да и улыбается. «Ждала я тебя, конунг», – говорит. Гудсвард не удивился, конунг всё ж, как его не ждать. «Нагадала я, что ты ко мне свататься придёшь. Так заходи, гостем будешь. Людей твоих мне лишь негде усадить». Гудсвард, хоть красотой ослеплённый, а всё ж воинов отпускать не стал, встали они поодаль, костры развели. А самого конунга Скьёна в дом пригласила. Он сперва осторожничал, пиво не пьёт, еды не пробует, но так уж Скьёна была обходительна, так мила и красива, такие речи вела мудрые, что всё ж отведал он пива глоток, а уж как Скьёна пива выпила, раскраснелась, смеяться начала, тут и Гудсвард налёг. Ой веселились они! И дары уж все конунг перед нею рассыпал – камни да золото, и стал замуж звать… Проснулся поутру уж, не помнит, что было, какие речи пылкие говорил. Смотрит, а нет Скьёны, да и воинов его нет, костры потухли, и только следы когтистые вокруг. И ведут следы эти в горы. Будто похватали всех, да унесли. Гудсвард снегом умылся, а всё то же перед глазами. Делать нечего, взмолился Светлу о заступничестве, меч свой взял и пошёл по следу. Долго поднимался, путь непростой, а ещё буря разыгралась, лепит в глаза, в уши, и слышит Гудсвард через её стоны крики людей своих и крики Скьёны. Солнце совсем уж за облаками скрылось, тени чёрные в буре мечутся. Гудсвард кинется на одну – а то дерево, на другую – чуть в провал не упадёт. А под ногами снег, хоть полощет его бурей, а будто бы с красным, и дары его золотые брошенные лежат. Слышит конунг, смеётся кто-то над этим над всем. Но Гудсвард не отступил, огонь зажёг, чтоб нечисть отгонять, колёсиком себя осеняет, кричит: «Выйди, покажись, хоть бы ты и сам Тёмн! Сразимся с тобою за людей моих, за Скьёну!». И вот из бури вылепилось снежное чудище, глаза синим огнём горят, когти прозрачные, как лёд. Схлестнулся с ним Гудсвард, а меч-то у него не золотой, бьёт-бьёт им гадину, а та хохочет лишь. Тогда извернулся конунг, подхватил цепь золотую да накинул на шею чудищу. Стал тянуть, что силы есть, а чудище и взмолилось человечьим голосом: «Не убивай меня, конунг! Всех тебе верну, только головушку мою на месте оставь!». Видит Гудсвард, а в цепи его уж не чудище – человек, глаза синие, волосы как луна, серебряные. Отпустил его Гудсвард, клятву взяв, что вернутся к нему его люди да Скьёна, и тут же рассыпался человек снегом, а буря утихать стала. Спустился конунг обратно, а там воины его ждут, Скьёна руки к сердцу прижимает. Только костры не горят, а на Скьёне ни одного украшения, что Гудсвард дарил. Да усталый конунг, еле на ногах держится, уж надолго не приметил этого. Забрал он Скьёну и отправился в свой чертог. Сыграли дорогую свадьбу, все глядят на конунга, радуются, какая жена у него красавица. Руку её сжимает – холодная, испугался сперва, а Скьёна успокаивает: «Это от того, что снежный дух меня коснулся, тепло выпил, а уж если б не ты, так и жизнь бы следом». Ну Гудсвард и успокоился… Года не прошло, родила ему Скьёна сына: глаза синие-синие, а на голове пушок серебряный, будто лунные лучи запутались. Тогда-то понял конунг, что дух морозный обманул его. Схватил цепь золотую, хотел мать да ребёнка удушить, но ворвались воины его, люди преданные, которых он на горе спас, и проткнули конунга десятью мечами враз. Подхватили умирающего конунга, а руки у всех ледяные… Так кончину свою встретил Гудсвард, а Скьёна стала править при сыне малолетнем, и от него уж пошло, что бывают у нас, у нёдманнов, глаза синие, а волосы серебряные.
Я сижу ахи руками ловлю.
– Ну и сказки у вас! Как же так, что не добром всё кончилось?
– А что? Как в жизни ж. Сказки учить должны, как делать не надо. Вот и знает каждый, снежным духам не верь. Это, должно быть, сам Кальдблад был, Хладнокровый по-вашему. Сильный дух, Тёмном самим посаженный над зимою княжить. Он и к вам в земли заходит, с зимою-то…
Заскрипело, завыло за ставнями, огонь в печи прибило.
– Я, Фёргсвард, вижу, что ты шепчешь и чую, что колдуешь.
А он смеётся: «Гори!» – и опять пламя в печи раздухарилось.
Вспоминаю о Фёргсварде порой. Даст Светл, у него всё хорошо.
Как русалка с водяницами боролась
Кончилась зима та лютая, которую я в деревне Сохне с Василёной и Летом провела, спокойно. Наступила весна, и я в дорогу засобиралась, как только снег сходить начал, да тепло стало. Прикипела я к старичкам моим, грустно оставлять их было, да и они по мне слезу сронили, тож я им понравилась. А идти всё одно – надо. Коли на месте сидеть, вовек всех тайн мира не вызнаешь. Ну да я пообещала, что на следующую зиму опять к ним напрошусь. Так и расстались, всплакнув, да светлой дороги мне пообещав. Меня всё история Фёргсварда не отпускала, интересно было, нашёл он анаита аль нет, жив ли сам. Да и рассказы Василёны про Степь уж очень мне нравились. Ну и храбрости мне это какой-то придало, решила я сама в Степь наведаться. Думала, может встречу Фёргсварда-то или услышу про него что.
Дороги все весною размыло, там, где не пройти было, я водицу заговаривала, чтобы льдом сцепилась. По скользкому-то навернулась ни один раз, зато не в грязи по колено. Скоро и Светл-батюшка смилостивился, солнышко так разогрел, что подсыхать всё стало, весенняя вода по рекам да ручейкам разбежалась.
Решила я Угольским княжеством к Степи идти, с краешку Пристепского выйти, а по пути, может, лишнюю луньку подзаработать или тайн каких разузнать.
Местные говорят, в Угольском княжестве нечисти полно, со Степи лезет, да своей порядком. Говорят, даже чортов кто видал, а кто слыхал, но мне вот не встретился. Зато русалку и водяниц повстречала.
Шла я вечером вдоль реки (Бегушка её, что ли, звали) и увидала, что лунники и солнцецветы уже распускаться стали,
