Шрам: Легионер - Сим Симович

старые привычки, вбивал новые. Это было болезненно, унизительно, тяжело. Некоторые ненавидели его, это было нормально. Ненависть проходила, уважение приходило, когда понимали что он делает их сильнее, умнее, живучее.

Но с русскоязычными было сложнее эмоционально. Они говорили на его языке, шутили его шутками, матерились его матом. Иногда вечерами собирались кучкой, вспоминали дом — кто Москву, кто Алма-Ату, кто Киев, кто маленькие городки о которых никто не слышал. Пели песни русские, блатные, застольные. Играли в карты, по-русски переговаривались, смеялись.

Шрам держался в стороне, не присоединялся, не поддерживал разговоры. Когда его спрашивали откуда он точно, уклонялся, говорил что забыл, что неважно, что прошлое мертво. Но однажды вечером, когда он сидел на крыльце барака, очкарик подсел рядом, протянул фляжку:

— Водка. Настоящая, не французское дерьмо. Из дома привёз, спрятал от досмотра. Выпьешь?

Легионер посмотрел на фляжку, на очкарика. Тот улыбался, без наглости, просто приглашал. Русский взял фляжку, отпил. Водка обожгла горло, знакомая, родная, с привкусом дома. Отдал обратно.

— Спасибо.

— Не за что. Ты знаешь, я понимаю, — очкарик отпил сам, спрятал фляжку. — Понимаю что ты не хочешь вспоминать, не хочешь возвращаться туда, откуда ушёл. У меня тоже там остались вещи… неприятные. Поэтому я здесь, в Легионе, с новым именем. Мы все здесь такие — беглецы от прошлого. Но язык не выкинешь, он остаётся. И иногда хочется просто поговорить с кем-то, кто поймёт без объяснений. Понимаешь о чём я?

Шрам молчал, смотрел в темноту. Понимал. Одиночество в толпе чужих, даже когда чужие стали товарищами. Тоска по чему-то родному, знакомому, простому. По языку, который течёт легко, без акцента, без усилий. По шуткам, которые не надо объяснять. По пониманию без слов.

— Понимаю, — сказал тихо. — Но это не меняет правил. Здесь я инструктор, ты новобранец. Завтра на тренировке я буду орать на тебя по-французски, гонять до потери пульса, может ударю если затупишь. А вечером… может выпьем ещё, если останешься жив.

Очкарик рассмеялся:

— Договорились. Кстати, меня Андрей звали. Теперь Андре Лемер. А тебя?

Пауза. Долгая, тяжёлая. Имя настоящее всплыло в памяти, простое, русское, забытое. Но произнести его вслух значило бы вернуть его к жизни, открыть дверь которая должна быть заперта.

— Неважно, — сказал Шрам. — Пьер Дюбуа. Это всё что осталось.

— Понял. Тогда по-французски — Пьер, по-душе — земляк. Так сойдёт?

Легионер посмотрел на очкарика, увидел искренность, простое желание человеческого контакта, не наглость, не попытку влезть в душу. Кивнул:

— Сойдёт.

С того вечера между ним и семёркой установились отношения двойственные — на тренировках жёсткость и дисциплина, вечерами негласное признание общего корня, общего языка, общей боли. Он не становился их другом, не рассказывал про себя, не распускал дисциплину. Но иногда разрешал себе выпить с ними, посидеть рядом когда пели, ответить на русском когда спрашивали про тактику или технику.

Язык возвращался постепенно, неохотно. Мозг вспоминал слова, фразы, обороты. Рот произносил легче, без усилий. Это было одновременно облегчением и болью. Облегчение — потому что родной язык, часть идентичности которую отнять невозможно. Боль — потому что с языком приходили воспоминания, образы, чувства которые он закопал глубоко.

Через два месяца семёрка закончила подготовку, их распределили по взводам, отправили на первую миссию — Джибути, охрана базы, патрули, учения. Ничего серьёзного, для начала. Вернулись все семеро, целые, обстрелянные, поумневшие. Андрей-очкарик подошёл к Шраму после возвращения, обнял коротко, по-мужски:

— Спасибо, земляк. Ты научил правильно. Там была засада, мы не растерялись, сработали как учил. Все живы благодаря тебе.

Русский не ответил, только кивнул. Внутри что-то тёплое шевельнулось, непривычное. Гордость что ли. Или удовлетворение. Научил, они выжили, система работает.

Но дистанцию держал дальше. Не сближался, не открывался, не говорил про себя. Оставался Шрамом, Пьером Дюбуа, легионером без прошлого. Просто теперь иногда, в редкие вечера, позволял себе роскошь — говорить по-русски, слушать русскую речь, чувствовать связь с чем-то что было до Легиона.

Это не меняло его. Не возвращало в Россию, не открывало прошлое. Просто делало службу чуть менее одинокой, чуть более человечной.

Язык оставался. Даже когда всё остальное вырезано, похоронено, забыто — язык остаётся. Корни, которые не вырвать.

И семеро парней из СНГ, говоривших по-русски, напомнили ему об этом. Напомнили что под солдатом, под легионером, под машиной для убийства — всё ещё человек. Русский человек, с сибирскими корнями, с языком жёстким и матерным, с душой которую не убить даже войной.

Пока живой — всё ещё человек. Пока говорит — всё ещё помнит.

Даже если притворяется что забыл.

Приказ пришёл в ноябре, когда Марсель захлебнулся дождями и холодным ветром с моря. Построение в актовом зале, вся вторая рота, сто пятьдесят человек. Полковник Массон вышел на трибуну, карта за спиной — Африка, красный круг в центре Мали.

— Господа легионеры, — голос жёсткий, без эмоций. — Ситуация в Мали ухудшилась. Джихадисты захватили три города на севере, режут христиан, жгут деревни, идут на юг к столице. Правительство запросило помощь, ООН одобрила операцию, французское командование направляет контингент. Две тысячи человек, бронетехника, артиллерия, авиация. Среди них — мы. Вторая рота, два РЕП, полный состав. Вылет через трое суток. Срок миссии — четыре месяца минимум, максимум — пока не стабилизируем. Задачи — отбить захваченные города, зачистить районы от боевиков, обучить местную армию, передать контроль. Ожидаются тяжёлые бои, высокие потери, экстремальные условия. Температура до пятидесяти градусов, пустыня, отсутствие инфраструктуры. Вопросы?

Тишина. Никто не задавал вопросов. Все знали что это значит — ещё одна мясорубка, ещё одна африканская страна горящая в гражданской войне, ещё одна попытка Франции удержать влияние на континенте. Кто-то вернётся в цинке, кто-то с ранениями, кто-то просто постареет лет на пять за четыре месяца.

Шрам сидел в третьем ряду, слушал молча. Мали. Снова. Он уже был там, два года назад, перед Банги. Другой район, другие задачи, но та же страна — песок, жара, боевики фанатичные, население запуганное. Знал что ждёт. Не было ни страха, ни предвкушения. Просто констатация факта — завтра Марсель, послезавтра Мали, через четыре месяца может Марсель снова, а может похороны.

После построения — три дня подготовки. Проверка снаряжения, оружия, экипировки. Всё заново, даже если проверял месяц назад. Автомат разобрать, вычистить, смазать, собрать, испытать стрельбой на полигоне. Патроны пересчитать — сто восемьдесят штук на бойца, плюс общий