Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

прямо на пол, — дело в том, что мой родной проклятый, как принято выражаться, город не просто руины, а напоминание. Он мог бы сейчас стоять целехоньким, но тогда я не помнил бы всей истории, а это слишком серьезная плата. Когда ход событий меняется, всегда должен быть кто-то, кто помнит все. Чтобы подстраховывать.

— Вы подстраховывали моего отца?

— Именно так. Но, видите, не справился. Ум его был и остался в порядке, а с телом, увы, я не рассчитал. Никто не рассчитал. Удерживать новорожденный Приют и город одновременно… — Йэри покачал головой.

«Если бы ты приехал хоть за три дня до его смерти, он бы остался жив. Не Приют виноват в том, что все вышло как вышло».

Йэри сидел на сундуке, смотрел светло и безмятежно, словно в форточку подул весенний ветер, и Томас не мог понять, были упреки в его голове мыслями Йэри или его собственными.

— Если вы сделаете все правильно, — сказал Йэри, — мой город восстанет из мертвых. И я вместе с ним. Вы видите, я даже уже начал. У вас есть шанс все переписать.

Сколько же в нем будет светлой силы, когда он воспрянет полностью. Сколько упругого ветра и ночей у моря.

— Я мог сдвигать закаты, — продолжал Йэри сдержанно, — мы с моим городом отлично ладили.

— Объясните хотя бы…

— Ой, не будь занудой.

Йэри спрыгнул с сундука и шагнул вперед, будто хотел обнять, но в последний момент вдруг передумал. Опустил руки и велел негромко:

— Идите к вашей девочке. Чем глубже все вы будете погружаться в дебри этой истории, тем чаще будут путаться пути. Вы вот нежданно оказались в моем доме, а это, например, только начало. Вот, кстати, если он не уйдет вместе со мной, можете основать тут что-нибудь этакое… Место встреч горожан и приютских, например.

— Дом уйдет вместе с вами?..

— Он ко мне привязан.

Йэри смотрел то ли с грустью, то ли с жалостью, и пахло ландышами и весной, и Томас все ждал чего-то еще, но так и не дождался. Только:

— Томас, Томас, как же вы все-таки отвыкли удивляться.

— Останьтесь, — попросил не Томас, а тот мальчик, который слушал сказки лет двадцать назад, — я ничего не понимаю. Я не справлюсь.

— Мне не разрешено помогать, — ответил Йэри, — мне и подсказывать-то вам толком нельзя. Я могу только верить всей душой. — Йэри развел руками, и вдруг фыркнул, и закатил глаза, и проговорил очень четко, очень внятно, словно урок отвечал в сто десятый раз: — Ничем, ничем я не могу помочь. Вообще ничем. Вот этим — особенно. — И сунул в руки Томасу пузырек с отцовским зельем — на этикетке надпись: «оч. сильн.». — Решитесь, иначе так ничего и не поймете.

Томас возвращался домой, сжимая в руке пузырек, и вспоминал. Казалось, будто кругом сплошная темнота. Он был в Центральном, когда все произошло, когда мир рухнул, а на следующее утро все забыл. Все всё забыли, а Рысь, и Роуз, и, возможно, Ксения, и другие люди Приюта, выходит, всё это время помнили и не могли сказать?

Черные сны снятся людям, и те просыпаются среди ночи и не могут уснуть. Черные сны снятся домам, и стены стонут тихо, как будто от старости. Черные сны грезятся городам, и мастера говорят: что же ты, ты есть. Черные сны снятся дорогам средь лесов, и морским берегам, и горным вершинам — всем и всему, что может видеть сны. Выходит, все это в какой-то мере правда?

Теперь, когда пришел другой Белый, Рысь вспоминал Яблоко едва ли не с благодарностью. Оказывается, тот брал силу сдержанно, едва-едва на то, чтоб прокормиться, и не позволял себе смаковать ни страх Рыси, ни его злость. Яблоко не наслаждался, просто ел; нынешний, безымянный, вкушал. Жмурился.

Оказывается, когда рядом пьют силу из твоей любимой женщины, время движется медленно. Но Рысь молился не о том, чтоб Роуз не упала — она сильная, она выдержит, она сильней его, — а о том, чтобы никто, ни один человек в зале не кинулся на Белого. Если кинется один, подхватит второй, где подхватит второй, начнется свалка, и кто знает, как Белый ответит на этот раз.

Рысь всматривался в лица, в каждое поочередно, и вспоминал, что он об этих людях знает. «О, Асенька, носишь ли ты еще ту феньку? Здравствуй, Я Вам Клянусь, не смотри так, я никого не предаю, мы отыграемся, но иногда высшая доблесть состоит в том, чтобы не броситься в бой сразу. Чтобы выдержать. Он же только и хочет, чтоб мы бросились, и у него будет повод уничтожить нас, Приют, весь город, мастера, кого и что угодно». Все тело ныло, требовало драки. Почему он сидит на месте, это глупо, сила бурлила, заволакивала мозг, как же невыносимо отдавать… «Ох, здравствуй, Леди, что за мокрые глаза… привет, Ксения, ты вроде бы спала, ой, привет, Феликс, а что ты вцепился в Асеньку?»

— Ну нет, никакого разнообразия, — протянул Белый, — решимость, злость, опять решимость… Жесткая сила. Нет бы что помягче.

«Нельзя их трогать, — писал старый мастер, — не трогайте беловолосых никогда, это неверное решение, тупик». Мастер писал и сразу же зачеркивал, но Рысь все равно разобрал, слишком хорошо он знал этот почерк; первые фразы, по которым Рысь вспоминал буквы, Карл придумывал сам и писал сам — и Рысь запомнил каждую завитушку, каждый штрих.

Не трогайте, не трогайте, не трогайте.

Что-то не то мы выдумали.

Как-то это что-то…

В зале зашептались, и Рысь понял — явился мастер, наконец-то! Щепку стоит забрать, хотя бы для того, чтобы беловолосому не досталось ничего, ему и так достанутся и Рысь, и Роуз, и когда же это кончится…

— Ну а что, — сказал Белый, когда за мастером закрылась дверь, — скормил бы мне, что ли, кого-нибудь вместо себя, раз уж такое дело. Ты же глава Приюта. Ты важен. Что они будут делать без тебя?

— Половина из них не помнит, как меня зовут, — выдохнул Рысь чуть приукрашенную правду. Они все его отличали, ну а имя…

— Ну хорошо, а вместо девушки? Смотри, как мучается…

— Это ты мучаешься, — огрызнулась Роуз, — с рождения. Мне очень тебя жаль.

— Фу, — сказал Белый, — как скучно.

Он зажмурился, и от стен отделились его братья. Раз, два, три… шесть беловолосых… Рысь не мог понять, снова он путается в цифрах или белых так много; они двоились, схлопывались, снова отделялись друг от друга, не говоря ни слова. Ухмылки у них были одинаковые, и челки одинаковые, и одежда. Они кивали всем и растворялись в тени.

— Это что, твоя армия? — спросила Роуз.

— Это не армия, — ответил безымянный, — это я и есть. Просто нас много, столько же, сколько вас. И мы голодны. Я голоден. Вы поняли? И да, родные, если вы хотите, чтоб ваш глава поднялся с пола, быстро постройтесь в шеренгу.

«Ха. Ха. Ха. Если бы это действовало так просто».

Приютские зашевелились, отмерли. Рысь подмигнул им с самым томным видом, который смог изобразить. И раз, и два, и… Интересно, кто начнет?

— Строимся в неровную, — услышал Рысь бодрый призыв. — Нашелся тоже умный!

— Наш глава и на полу красивее тебя в сто тысяч раз.

— А девчонки у вас там есть?

— Да он не смог бы!

Приют медленно накрывал привычный гвалт. Ты можешь им приказывать, только если такой же, как они. Только если ты с ними в одной лодке, и они видят, что ты с ними, и любят тебя. Поэтому у мастера в Приюте никогда толком ничего не выходило — он пытался смотреть сверху вниз, а на приютских сверху вниз смотреть нельзя. Поэтому не выйдет и у Белого.

Нужно смеяться. Даже если умираешь, нельзя позволить ему наслаждаться властью, но и открыто бунтовать тоже нельзя.

— Народ, постройтесь, — попросил Рысь, вальяжно развалившись на полу, — сделайте человеку одолжение.

— Я не человек.

— Сделайте одолжение неизвестно кому.

Белый с шипением втянул сквозь зубы воздух, но не ответил. Рысь оскалился вместо улыбки и первым встал в воображаемую шеренгу.