Вороньи сказы. Книга первая - Юлия Деулина

как бы не было где царь-пыря. «Царь-нечисть» всякая – это когда нечисть здоровенная вымахивает, или вообще сам Тёмн или кто ещё с недоброй сильной волей (хоть бы и колдун) её касается силою. Такой пырь как вожак будет, как князь среди своих. Пошёл я ночью глянуть, днём-то точно такое чудово на свет не полезет. Иду, пыри попадаются, но никого такого здорового… пока он на меня не скакнул с оврага. Мало того, что учуял, так и я его не заметил. Ростом он, должно быть, с волка, морда пырячья, только на голове рожки маленькие, много, как венец. Проткнул меня когтями в живот. И завыл ещё, заклокотал, ему другие пыри тут же отозвались. Я вывернулся насилу, колдовством его в сторону бросил и думаю – не сборю я стаю пырья за раз. Решил отступить, рану исцелить. Только пришлось от царь-пыря этого бежать, что сил есть, а рана плохая, я на ходу её исцелить не смог, ещё и от пырей отбиваясь. Силы, чувствую, утекают, сколько себя не заколдовываю, а пыри следом идут. Разлил я на себя, на следы свои по мечу золотому всё зелье утайтравное, и все зелья другие, была с собой парочка, так им хоть нюх отбило на поллучинки. Тогда я до ручья добежал, быстро глянул, нет ли водяниц, да перешёл его (там по колено было), а уж за ручьём затаился.

Лежу меж сосновых корней, без зелий, сил уже никаких, чувствую, как жизнь из меня уходит. Заклятие всё в горсть не собирается, с уст слова сходят, а силы маловато, чтоб рану затянуть целиком, только и получается, что во тьму не провалиться от боли. Немного так полежал, и вижу – огоньки болотные. Будто почуяли меня, один, второй, третий, подплывают, вокруг кружат.

– Ну, мужики, – говорю, хотя, конечно, мож там и бабы были, – я уж вас не выведу, мне б кто помог…

Слышу, шуршит камыш у берега, лошадь всхрапывает. Я обрадовался, а потом и думаю, да кто ж ночью на лошади в лесу… Ну и выезжает вдоль ручья Она.

Лошадь у неё – кобыла Тёмнова, сама чернее ночи, грива да хвост шелками стелются, а морда до кости стёрта, в глазах огни разгорелись. У самой Моривы половина лица девичья, красивая, а другая – череп, а в глазнице пламя голубое, одежды на ней – лохмотья какие-то чёрные.

– Здравствуй, Морива, – хриплю ей. – Ты уж прости, поклон лежачий будет.

А она улыбается. С лошади слезла.

– Привет, Ждан-охотник, – голос у неё ледяной, но не злобный.

Поманила пальцами огоньки, по одному их в туесок берёзовый уложила и говорит:

– Тут дорога недалече, ехала я, душеньки увидала. Ты не бойся, я подожду душеньку твою забрать, чтобы не плутала лесом.

А у меня в глазах темнеет. Думаю, хорош охотник, вместо того, чтоб помочь, оставлю тут в лесу, никто не знает, где, тело своё, а из него потом нечисть выйдет. Ну, думаю, была не была.

– Уважь, Морива, просьбу. Я сюда пришёл людям помочь, пырей извести, а, выходит, только горе им принесу. Они не знают, где помер я, не найдут, не сожгут. Дай мне силушки хоть до дороги той дойти.

Вижу, мрачна Морива стала, огонёк у неё в глазу трепещет. Будто бы подумала что-то, а потом и говорит:

– Ладно, ступай за мной.

Я чувствую, как остановилась смерть моя на краешке. Будто рука ледяная меня за шиворот держит, упасть не даёт. Поднялся, за Моривой ступаю, и тут вышли первые лучики солнышка. Гляжу – батюшки! Исчезла страшная дева, а вместо неё явилась краса неописуемая. С золотистой косою, с глазами яркими голубыми, стати княжьей, в платье белом, солнцами расшитом. А лошадь под нею белоснежная, с крыльями лебяжьими и гривой золотой.

Я так и застыл, глазами лупаю. А она мне:

– Уж неужели дневной мой лик так страшен? – и улыбается.

– Красивее в жизни не видал! – говорю.

– Ну лиса ты, лютый. Решил, небось, меня заболтать красными речами, пока сам раны втихую исцеляешь…

– Да я не… – ну тут до меня дошло, не стал договаривать, – …не слыхивал просто про то, что ты на рассвете становишься такою. От чего так, расскажи?

Слушаю её, а сам правда тихонечко рану заговариваю, пока до дороги иду.

– Ладно, лютый, слушай. Но не каждому такое рассказываю. Оттого это, что не знаю, кто отец мой – Светл или Тёмн. И они сами не знают, потому и любят меня оба. Жила как-то девица, звали её Заряной. Чудо была, а не девица! Красивая, умная да ласковая. Глаза небесные, коса до земли. Добрая была, но и на язык остра, если кто обижал. Приглянулась она Светлу, да только и Тёмн с неё глаз не сводил. Ну а богам-то как откажешь… Родилась у неё доченька – и вся в мать, будто бы из лучика солнечного её сделали, будто батюшка её – Светл. Но только луна за окошком показалась, глядит мать, а доченька мёртвая. Мать заплакала горько, а доченька ручки к ней протянула, кушать просит. Поняла тогда Заряна, что то Тёмнов дар… но ребёнка не бросила, как бросишь, свою кровинушку-то! Да только и жить с такою в тягость. Прятала ребёночка ночами, чтобы никто не прознал. Когда девочка подросла, от женихов отбою не стало. Но как мужу ночью покажешься? Не пускала маменька замуж. А девице уж разве объяснишь? Кажется, что, если любит, такой примет, какая есть! Вот доченька и убежала с заезжим гусляром. Рассказала ему всё как на духу – что ночью она не та, что днём. А гусляр то ли не поверил, то ли решил, что страх переборет… Да только страх такой как переборешь? Сбежал гусляр, лишь луна на небо выкатилась, испугался лика ночного. И осталась девица одна посреди дороги, вдалеке от дома. Заплакала тогда, запричитала: «Светл-батюшка, почто такое творится, за что Тёмн наказал?!». А явились оба бога. Светл молвил: «Дочь моя», а Тёмн говорит: «Нет, моя». Поглядели грозно друг на друга, да не стали больше спорить. Сказали только, что среди людей уж мне не место, забрали меня, посадили на лошадь, и говорят «Будешь души людские собирать». Давно это было…

Пока она историю сказывала, я с бессмертной силою Моривиной рану затянул. И дорога показалась. Рука ледяная меня отпустила, Морива поворачивается да говорит:

– Заболталась с тобою, а ты уже новёхонек! Ну что теперь поделать, обманул ты меня, лютый. Счастье твоё, что нельзя мне живых трогать… – и улыбается хитро.

Я