Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

все, что мы можем купить, — у наших ног. Кесмалла, Кесмалла — единственное место, в котором можно было б жить. Но и там нельзя. Зато достаточно как следует психануть, позволить силе себя увлечь — и вуаля, все джинсы твои, если хватит денег. Кесмалла на передовой прогресса, и ты вместе с ней. Потом ты возвращаешься в Приют, в Асн, где время отстало лет на тридцать, и на твою прекрасную одежду все пялятся в ужасе, включая собственного брата. Томас, сколько Рысь помнил, всегда был занудой и всегда чего-то не одобрял — прогресс ли, споры ли с отцом, повышение голоса.

Вечер подходил к концу, от окна тянуло холодом, а те, кто ушел на банкет, всё не возвращались. За день Рысь успел разобраться со счетами, уговорил кого-то из мелких поесть, пресек очередную битву века и тысячу и один раз разрушил надежды. «Рысь, а возьми меня! А можно мне? А можно я пойду, я платье выгладила?» Куда бы он ни шел, его сопровождала толпа, а он мотал головой — нет, нет, нет, ребята. Я знаю, что вы у меня самые лучшие, мы свой банкет закатим круче городского, но сейчас только эти пятеро. Да, я их выбрал. Вот зачем присылать такие штуки — чтоб пятеро не знали, куда деться, а остальные им вовсю завидовали? Хотя память-то у приютских короче некуда, это их губит, но оно же и спасает. Сначала они станут расспрашивать, как все прошло, а через пару дней — забудут напрочь.

Он бы тоже сейчас узнал, как все прошло, но вот беда — спросить-то не у кого. Сиди жди, жуй себе неизвестность, можешь даже мычать от нетерпения. Что еще-то тебе остается, на что ты годен? И главное, Роуз тоже все не идет, а вечер тянется, и сумерки сгущаются, и хочется не то напиться, не то взвыть, а не то двинуть кулаком по стенке со всей силы.

Рысь глубоко вдохнул и начал отжиматься. Раз. Два. О, так и до десяти недалеко. Тощий не значит хилый, вот в чем штука. Весь день страдал черт знает чем, так хоть сейчас… Десять. Четырнадцать. Хочешь орать — ори. Думаешь, одному тебе хреново? Двадцать четыре. Черт, еще и пол грязный. Ну, успокоился? Всё, тридцать. Тридцать пять.

На сороковом разе Роуз все-таки пришла и принесла с собой запах дождя. Рысь уселся за стол, будто и не ждал, а она обняла его сзади за плечи, поцеловала еще и еще. Рысь отвечал на эти перевернутые поцелуи, подставлял лицо и шею, как под ливень, и все же что-то было не так, что-то тут было…

— Милый, — сказала Роуз, — я танцевала с твоим братом.

И Рысь вздохнул протяжно — снова-заново. Раз за разом ты думаешь, что все закончилось, и раз за разом оно только начинается. Нет, конечно, все девушки Приюта падки на новых мужчин, а тем более на мастера. У всех случаются вот эти… завихрения, и абсолютно ничего они не значат: это не сами девушки, это сила в них требует новых впечатлений и объятий. Но Роуз-то могла быть выше этого? Да-да, он понимает, что ей трудно, ну так всем трудно, ему в том числе. И что теперь? И что ему сказать?

— И как тебе? — спросил.

— А ты как думаешь?

Он поглядел на нее. Ну, положим, сумрак. Но все равно, когда твоя родная женщина вдруг увлекается твоим собственным братом, это должно же как-то выражаться. Ладно, румянец... и глаза блестят, так они у нее всегда блестят. И вот чего она теперь стоит и ждет? Да еще смотрит с жалостью, скажи, пожалуйста…

Что ты ей можешь дать? За мастером город, нормальный дом, никаких всплесков силы по сто раз на дню.

— Ну что? — спросил, злясь, сам не зная на что, и от этого только больше раздражаясь. — Что тебе… Голова, что ли, болит?

Если б не эта ее реплика про мастера, понял бы раньше. И правда болит, вон как подергивается уголок рта… Или расплакаться собралась? Поди пойми… На всякий случай сгреб ее в охапку и так в обнимку и уселся на кровать. Она обмякла, стала словно бы тяжелой куклой, и это значило — устала. Очень-очень.

— Мы разговаривали, — сказала стылым голосом. — Разговаривали, и больше ничего. Ты что, подумал, я в него влюбилась?

Обнималась она как-то неловко, будто хотела спрятать лицо на его, Рыси, груди, но в последний момент передумала. Он баюкал ее, покачивался, гладил по волосам.

— Слушай, ну я не знал, что думать.

— Ты подумал, что я как все.

— Ну извини меня.

Когда он с ней танцевал в последний раз? Когда они были отдельно от Приюта? А вот взять бы и уйти на полдня, пройтись по улицам, вина попить, как люди. Роуз закажет эту свою рыбу, поковыряет, начнет воровать у него мясо. Возьмет мороженое с клубничным сиропом, и, когда облизнет ложку и губы, Рыси покажется, что им снова по двадцать.

— Хочешь мороженое?

— У тебя все равно нет.

О, издевается, значит, уже получше. Еще немного — и поведает, в чем дело, а то пока это драма на одного, точней — на одну, а Рысь дурак дураком. А интересно, мастер хоть обрадовался…

Роуз выпрямилась и вытерла глаза. Сказала:

— Ты же помнишь историю про то, как мне велели выйти замуж?

— Это когда ты удрала со мной?

— Меня за мастера и прочили. Но он не знает. Его отец… ну то есть ваш отец считал, что это как-то всех спасет. Гармоничный союз, и все такое, противоположности сольются, очень важно. То есть он нашел какое-то пророчество и думал, что это про меня и твоего брата. Но это же про нас с тобой, понимаешь?

— А почему ты раньше не сказала?

— Я не помнила.

Она врала, конечно. Всегда ведь знала больше, чем рассказывала, и Рысь это устраивало — шло бы оно все… Они же познакомились случайно, а потом она попросила ей помочь, а потом он чуть не сошел с ума, а потом его вдруг спас старый мастер. Ну а потом — Приют, Приют, еще Приют…

— Ты не жалеешь, что с ним не осталась?

— Не было никакого «с ним». «Его» как максимум.

— Ты не жалеешь?

— А как ты считаешь?

— Но тебе хочется узнать, как бы все было?

Она ответила не сразу.

— Да, — сказала. — Да, да, мне хочется. Но не из-за себя.

Допытываться, что она имела в виду, Рысь не стал. Выглянул за дверь — в лицо дул ночной коридорный ветер. Бывают ночи, когда любой шорох разносится на сотню миль окрест.

— Ты куда? — окликнула его Роуз.

— Схожу к ребятам.

Не знаешь, что сказать и делать, — делай, что можешь. Он не спеша пошел по коридору, вдыхая сырой прохладный воздух, временно оставляя позади Роуз с ее глубинами и тайнами, свою беспомощность, раздавленную ручку, весь этот вечер унизительного ожидания. Нет, надо, надо вылезти проветриться — одному или с Роуз — как пойдет.

Приют приветствовал его — когда все спали, было легче почувствовать сам дом. Рысь чуял, как по красно-бурым стенам течет его же, Рыси, злость и сила, и спокойствие старого мастера, и едкость Яблока. Казалось, ковырни стену ножом — из нее потечет прозрачно-желтое, прозрачно-рыжее, а то и вовсе кровь. На стенах никто не писал, никто их не царапал — ни признаний в любви, ни инициалов, ни рисунков поинтереснее, ничего. Об этом даже не говорили, просто знали.

Кто-то в углу привычно играл в карты, и Рысь кивнул, проходя мимо, толком не узнавая лиц в свете фонарика. Кто-то просто сидел в темноте, видел сны наяву, им Рысь тоже кивнул, хоть они не отзывались. Кто-то по-тихому распивал жидкую силу, и в другое время Рысь отобрал бы, даже наорал, но сегодня только головой покачал, прошел мимо. Пускай уж развлекаются. Вообще-то, силу разжижать себе дороже, такой дурман выходит — мама не горюй.

Он сам не мог сказать, чего искал, — просто иногда тянет прочь из комнаты, по коридору, по лестнице вниз, дальше в темноту. Заглянул в зал — здесь действительно все спали, кроме нескольких упертых — эти целовались. В темноте, чуть не ощупью, прокрался на кухню —