Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— Мастер, я выбираю вас в мужья до конца вечера, и да будет тому порукой жизнь моя, смерть моя и путь моего дыхания, а вам переставать дышать совсем не нужно. Муж ведь не должен обязательно исполнять долг, я верно помню? Я не потребую от вас ничего личного.

Щепка фыркнула.

— И вовсе не смешно, — сказала Роуз.

— Спасибо вам большое, — отозвался Томас. — А скажите, пожалуйста, многие ли из вас владеют искусством приворота?

— Некоторые, но применять его не принято.

— Не принято или запрещено?

— Запрещено. Но в нашем малом обществе запреты обладают меньшей силой, чем принятые нормы поведения.

— Кто насаждает эти нормы?

— Муж и я, — она помедлила, что-то про себя взвесила, — я имею в виду, всегдашний муж.

— Вы не рискуете репутацией?

— Среди кого? В Приюте вы считаетесь главным призом, а в городе меня не замечают.

— Теперь заметят. Ценю ваше благородство, но, может быть…

— Слова-то уже сказаны.

Да, слова сказаны, и никуда не деться. Он снова посмотрел на Роуз — светлый плащ, плоские туфли, платье до колен. Как может девушка настолько просто одеваться и выглядеть при этом так естественно?

— Но откуда вы знаете обычай?

— Ваш отец иногда был разговорчив.

— Мой отец объяснял язык цветов?..

— Он многое объяснял, были бы слушатели.

Томас представил, как в темном пустом, пахнущем свежим деревом Приюте отец под вечер вел беседу о цветах и обязанностях мастера. Фиалки — после женитьбы и на праздник. Ромашка вот — ну, это если хочется, если неважно с кем, надел и вышел. Мастером быть — не из горла хлестать.

Раньше как было?

Насколько помнил Томас, это «раньше» включало в себя безотказность мастера. Остатки старых культов плодородия, и мастер как символ вообще всего. Такая связь, на одну ночь, не грех, и дети от нее даже почетны. Томас и сам, вообще-то, был таким ребенком, и кто была его мать — понятия не имел. Заставить отца что-то рассказать все равно что заставить петь валун.

— Мастер, — сказала Роуз, — идемте танцевать.

И они пошли — не спеша, рука об руку, будто так и надо. Нужно было что-то сказать, но что — неясно. Он все рассматривал ее ресницы — настоящие? Что она вообще делает в Приюте? Это будто среди стаканов с горячительным найти кувшин простой, вкусной воды.

— Мастер, — сказала Роуз. Это «мастер» из ее уст звучало как цитата, отсылка к чему-то старинному, забытому, ужасно важному. Но он не знал к чему. — Мастер, а вы давно не танцевали?

Томас задумался. Вообще-то он очень часто выводил девушек на их первый танец, так что техника у него была отточена. И кстати, танец — это форма вежливости, нельзя отказать, когда дама приглашает. Некоторые реплики только и подавать, когда кружишься, отступаешь, снова кружишься…

— У нас в Приюте иногда устраивают танцы, но там не столько места. И нет музыки, кроме нескольких гитар.

«Как вы вообще туда попали? Что вы там забыли? Чем вы там занимаетесь вечер за вечером?» — ничего этого Томас, конечно, не спросил. Пожал плечами, сказал безразлично:

— Я в некотором роде кавалер общего пользования. Если кому-то не хватает или не с кем…

— То есть все-таки никто не удивится, что я с вами?

Они уже удивились. Провожали взглядами, будто бы оставляя в воздухе росчерки туши. Прикидывали. Сравнивали Роуз и себя — тут и стоимость платья, и ткань, и цвет ее зубов, и еще многие и многие параметры, которых Томас и представить не мог — вероятно, к счастью.

Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Как нарочно, оркестр заиграл вальс. Раз-два-три, раз-два-три. Потом же ведь придется объясняться.

Раз-два-три.

Он же это не планировал.

Раз-два-три.

Что вообще происходит, боже! Он не сразу понял, что не так, — Роуз вела. Мягко перехватила руль, переложила руки на мужской манер, и теперь он следовал за ней, а не она за ним.

— Вы что-то хотите этим сказать?

Она смотрела на него, не сводя глаз. Странное, давно не испытываемое чувство — будто он просто часть чего-то большего. Что она знает и что ей сказал отец?

— У вас дипломатическая миссия? — осведомился, чтобы скрыть неловкость, и, еще не договорив, понял — не вышло. Она все всматривалась и всматривалась в его лицо, будто срисовывала мысленно неторопливыми, тщательными, спокойными штрихами.

— Вы не похожи на отца, — сказала наконец.

— Прошу простить, но вы неоригинальны.

О своем несходстве с отцом Томас слышал регулярно, еще с юности. Отец был попросту другой породы — очень медленный. Тяжеловесный. Основательный. Суровый. Так и напрашивались к нему всякие старые, нелепые, просторечные выражения — к примеру, вот отец мог пригорюниться, а Томас нет. Замешкаться, потрудиться… Иногда Томасу казалось, что посторонние, те, к кому отец обращался исключительно своей сочувствующей, так сказать, сердобольной стороной, знали его как добродушного… не увальня, конечно, но что-то в этом роде. Может, медведя. Сам Томас был другой — столичный, нервный, и между ним и черноземом Асна всегда исправно отпечатывались подошвы щегольских ботинок или туфель. Отец ходил босиком до самых холодов.

— Мастер, вы верите в пророчества?

— В какие?

Наступало то самое предвечернее время, когда все вокруг словно расплывается. Краски темнеют, контуры растушевываются. Не поймешь толком, с кем танцуешь — с человеком или с тенью.

— В разнообразные. В пророчества как факт.

— Я ни разу пока не наблюдал их в действии.

Цвет этой осени пока темно-зеленый. Темно-зелеными были деревья в саду, темно-зеленой иногда казалась Роуз. Как вода в лесной чаще. Тихий омут.

— Вы верите, что можно изменить русло? Что-то испортить, не последовав начертанному? И жить потом в надломленной истории?

— Но идеального русла ведь не существует.

— Правда? А ваш отец считал иначе.

Ну почему опять он? Ну хотя бы с женщиной может Томас потанцевать наедине. «Папа, — подумал, — я тебя не звал». А вслух ответил:

— Наши с отцом суждения часто разнятся.

— А есть ли что-то, в чем вы точно-точно сходитесь?

Она стремилась его подловить, вот только он не понимал на чем. Что ж, еще круг. И он, и она говорили о Карле Мюнтие в настоящем времени, и оба не обращали на это внимания.

— Город, — сказал Томас, — его мы оба чувствуем.

Он хотел сказать «любим», но не смог. Чувствуем, знаем, ненавидим — эти фонари, реку с иссиня-черной водой, мэра с ее шутками, Вечный парк, колоколенку, череду лавок — лавку белья, и лавку модных тканей, и табака, и булок, и тетрадей; туман на улицах, когда выходишь в пять утра; львиные пасти на дверях, а в пастях — кольца. Город и есть мы, ничего тут не поделаешь.

— Мастер, а вам отец оставил… что-нибудь?

— Кроме записки с пользой сохранить Приют? Должность и дом, но это очевидно.

Роуз ведь тоже танцевала с некой целью, что-то ей было нужно, как и другим, только что именно — он и близко не догадывался. Обычно нужно разрешение построить дом или утехи определенного толка. Тут ни то, ни это…

Он тоже задал неудобный вопрос:

— Как вы попали в Приют?

— Это очень личное.

— Вы из хорошей семьи.

— Это не спасение. А вы что, мастер, помните мою семью?

Разговор принимал какое-то странное, неуютное, пасмурное такое направление. Стало зябко. Томас покачал головой:

— Ваши манеры вас выдают, только и всего.

— А, это… — Роуз усмехнулась, будто была старше, и он на миг почувствовал, как у нее болит голова. До дрожи в пальцах.

Рысь катал ручку по столу. Туда-сюда, туда-сюда, ой, треснула. Ручка не тесто, мог бы и запомнить. «О, вы не пользуетесь перьями?» — спрашивал Томас. Нет, братик, мы не пользуемся перьями, у нас теперь есть шариковые ручки, а еще у нас есть банановые жвачки, и апельсиновые, и клубничные, и мятные, и джинсы у нас есть, и бургеры, блин. Ворох потрепанных вещей и жратва. Поскольку сила в нас не только разрушает все вокруг, но и перемещает нас в пространстве, значит — мы все иногда можем выбраться в Кесмаллу, значит,