Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

чья память вывихнута. В ней остаются сны, картинки, строчки, но ничего конкретного. Обрывки. Но Ксения свое прошлое видела, пусть и не так ясно, как ей хотелось бы. И в этом прошлом вечно была Роуз.

Они родились в Кесмалле — городе, ровно посредине здешних лесов, — она, и Роуз, и еще девицы из тех семей, что жили в самом центре, все равно — из богатых или бедных, главное — старых, правильных фамилий. Кесмалла, единственная, была городом настолько сильным, что ему не был нужен мастер, потому что он лежал на платформе силы, а весь мир был пронизан силой, как сосудами, и только ею и жил. И древние фамилии, и семья Ксении, и семья Роуз — все черпали эту силу, черпали молодость и красоту прямо из города и старались не думать о плате. Таким, как Ксения, боялись возражать, а за глаза что ее, что Роуз, что остальных из их вынужденной компании называли ведьмами.

А еще Кесмалла никогда не засыпала, слепила витринами, и Ксения могла с лету сказать, на ком нормальное платье, а кто нищеброд. Роуз переодевалась в туалетах в контрабандный домашний свитер с высоким горлом. Шмотки с блестящих витрин были ей не по карману, и ее одевали в долг, чтобы не чувствовала себя хуже других, только, какой сюрприз, она и так не чувствовала. Сидела в углу с книжкой, будто это она терпела всех, а не все — ее.

В Кесмалле были техника, кинотеатры, асфальт, машины, неживые здания. В Кесмалле нужно или родиться, или работать очень, очень, очень много, да и родиться следует в нужной семье, а не на окраине.

Их всех готовили кому-то в жены едва ли не с детства — Ксения помнила жениха, но очень смутно. Считалось шиком пить дешевое вино, дрянное, кислое, в картонных упаковках, какого в их районе было не достать, и этот мальчик как-то проскользнул мимо охраны, принес под пальто упаковки две, и они пили всей компанией, по очереди.

Роуз тоже должна была стать женой; у нее не было отца, только мать с тетей, она была их ставкой, капиталом, — но ей, казалось, было все равно. Смотрела сквозь женихов на страницы книг.

— Ты что, не собираешься выходить замуж?

— У меня есть жених.

— И кто же он?

— Я познакомлю, — говорила Роуз и отворачивалась, — он лучше нас всех.

Когда им представили Томаса Мюнтие, старшего сына мастера из Асна, Ксения сперва подумала, что его Роуз и имела в виду. Оказалось — нет.

Еще от прошлой жизни у Ксении остался кулон. Она с ним спала, ела, работала — старый, тусклого серебра, в виде витой ракушки. Просыпаясь утром, Ксения первым делом нащупывала его. Носила на шнурке, все думала добыть нормальную цепочку и никак не могла собраться. Фу, позорище.

— Мы работаем не для этого, — сказала Роуз и посмотрела разлюбимым своим взглядом, от которого хотелось попятиться. Она не должна помнить. А вдруг все-таки? Иначе как у нее вышло догадаться, что этот чад, и эту черноту, этот привычный их рабочий полусон можно использовать, чтоб все на тебя вешались? Ксения ведь и в Кесмалле так могла — все девушки старых семей умели это. Ведьмы, ведьмы, дурочки. Их матери наносили силу города на свои лбы, как крем от морщин.

Она слишком долго пыталась понять, помнит ли Роуз что-нибудь, и если да, то что, и из-за этого промедлила, ответила:

— А что, для города? Ой, не смеши меня, — но вышло слишком поздно, невпопад.

Они сидели в зале среди старших, и все заметили заминку, кто бы сомневался, — все эти цацы с плавными движениями, в кофтах под горло, с усталыми лицами. Тот мизерный процент людей Приюта, который слышал что-то, кроме собственного хохота. На громких — рыжих — Ксения вовсе не смотрела. У синих принято было общаться пожатием плеч, нервными взглядами, кивками и вот изредка — словами, когда кого-то нужно было припугнуть, усовестить, припереть к стенке. Что думала Роуз? В майскую ночь тени на ее лице играли как-то по-особому, нездешне, и Ксения вдруг подумала, что черт с ней, Роуз все-таки красива. В конце концов пришлось отбиться наугад:

— Это суеверие. Прекрасно все работает. Городу, значит, можно у нас брать, а нам у него вообще никогда нельзя?

— А город нам едой платит и тканями, — уперлась Роуз, и стало ясно, что ее не сдвинуть, — вот через мастера. И еще сотней видов помощи по мелочам. На вещный мир тебе кто разрешал влиять? Тем более принуждать людей к телесной близости. Своими средствами обходись, если так хочется.

Сказала — будто дверью хлопнула. «Своими средствами». Как будто она что-то понимает.

Когда Ксении вдруг в разгар работы передали, что ее ждут сегодня в мэрии (вот адрес, вот на всякий случай карта, а на входе сказать, что ты от мастера), она мысленно зажмурилась от счастья. Наконец встретить мастера не в Приюте, где вокруг него все вьются, а в городе. Немыслимая удача. Как хорошо, что Рысь не знал ее способностей — да Рысь вообще не видел дальше собственного носа. Мастеру можно будет посмотреть в глаза, а у самой после работы взгляд еще с поволокой, дым, туман, духи. И он ведь купится. Они все покупаются. И можно будет попросить его — о чем? Она не знала, ее увлекал процесс. В Кесмалле мастер был провинциал со старомодными учтивыми манерами и чистой кожей и скользил по всем взглядом, примерно как Роуз, а еще, Ксения чувствовала, он был растерян. А теперь какой он? Если проведешь языком от подбородка ко лбу — будет сладко? А может, солоно? Или вообще покажется, что лижешь камень?

Ксения сжала в ладони кулон, чтобы он тоже разделил не победу, так предвкушение. Тогда, в Кесмалле, отец нынешнего мастера потребовал отдать за сына Роуз, но она спешно убежала с Рысью, и мастер не успел узнать, чего лишился.

Когда она нашла наконец это их место празднования и миновала ограду с пожухлыми разноцветными флажками, уже стемнело. Самый сок для охоты. По вечерам в Приюте Ксения красилась красной помадой, на работу — черной, и теперь эта черная как нельзя более подходила к случаю: грезы города черные, ее чары черные. Мучила, правда, свежая мозоль — а потому что не надо, не смей одалживать туфли у кого попало, — но в темноте мозоли ведь не видно. И даже крови не будет видно, в худшем случае.

Мысленно припадая на одну ногу, она искала в толпе своих и мастера. Так-то приютских узнаёшь по хохоту, но в этот раз то ли они себя блюли, то ли Рысь им вообще запретил рот открывать, но слышно было только здешних, да и то… Ксения пробиралась меж холеных женщин, чей смех напоминал скорей оскал, и между девушек в кисейных легких платьях, с нитками жемчуга на шее, со смехом легким, как лепестки. Так вот как живут эти, из лучших домов, вот как они сжимают ручки сумок, и запрокидывают головы, и кружатся в танце. Мужчины тут работали скорее фоном — стояли чуть позади с полными бокалами и говорили вполголоса. Кто-то танцевал. Фонари вдоль дорожек здесь горели белым, а не желтым и, слава любым богам, не рыжим. Так вот как они ходят по вечерней влажной земле, теребят цветастые платки, бусы с крупными бусинами, медные серьги в виде полумесяца — все, что еще осталось на прилавках; а потом они возьмут под руку мужей, любовников, на крайний случай старших братьев — и разойдутся по домам, каждая в свой, наденут шелковые ночные рубашки и уснут. И не будет в их сон вторгаться ни чей-то кашель, ни скрип половых досок, ни шаги на лестнице, ни сказочки, которые Роуз шепчет девочкам. Вот какой жизнью и она могла бы жить, если б не темная сила, не река внутри.

Ксения шла сквозь толпу с каменной спиной и ловила обрывки разговоров:

— …ранняя осень…

— …а если на секунду допустить, что…

— …значительно пригодней для жилья…

— …мы не хотим, но подразумевается…

— …согласно предварительным прогнозам…