Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— И вам добрый, — согласился в той же спокойной манере. Какой смысл выказывать неприязнь, если она ни на чем толком не основывается? Какой смысл спорить на глазах приютских? Тем более что Яблоко в Приют был вхож и вроде даже там за что-то отвечал. Томас не вмешивался в их взаимоотношения, а Яблоко не попадался на глаза — как выяснилось, до поры до времени.

— Какие славные у вас сегодня гости, — заметил он, сграбастал с блюда яблоко и с хрустом, с наслаждением надкусил.

Томас вдруг понял, что понятия не имеет, откуда взялось это его прозвище и как его зовут на самом деле.

— Так вы друг друга знаете?

— Можно сказать.

— О, мы так знаем, что вообще-вообще отпад, — подтвердил вдруг Я Вам Клянусь и усмехнулся: — А с Рысью-то у них что за идиллия. Я даже спать от умиления перестал, вы знаете.

— Вам тоже нравится? Это же восхитительно. Наша с ним длительная и взаимовыгодная сделка не может, знаете, не вызвать отклика в сердцах. — Яблоко тоже ухмылялся. Ему нравилось. Эту игру «Кто хлеще оскорбит, не оскорбляя» он явно выиграл еще в самом начале. С чего они вообще ее затеяли? — А подрастающее поколение такое тихое у нас, я посмотрю, — протянул Яблоко и откусил еще кусок, — даже забитое, я бы сказал. Слишком воспитанное.

Приютские дети замерли и сжались, будто стоило им дернуться — и все пропало. Замерла в воздухе ручка Александра. Уставилась в землю Леди. Щепка смотрела прямо Яблоку в глаза, будто бросала вызов. Снова вызов?

Я Вам Клянусь, вздыхая, протолкался вперед и заслонил детей собой, но Яблоко как будто этого не заметил. Он медленно огладил взглядом Леди, кивнул при виде Александра и задержался на Щепке.

— Ну и как нас зовут?

— А тебе какая разница?

— Какая интересная реакция. — Яблоко подошел на пару шагов ближе. Взгляд у него был серый и лично Томасу напоминал стаявший снег.

Я Вам Клянусь теперь казался старше лет на пять, дети столпились за его спиной. Лица накрыла общая тень, и вновь Томас почувствовал себя здесь пятым лишним — даже Йэри уместнее смотрелся. Йэри же, кстати, вдруг нахмурился и велел Яблоку, словно давнему знакомому или слуге:

— Это напрасные усилия, не тратьте время.

— А кто мне указ?

— Здравый смысл, хочется думать.

— Да ладно, у меня — и здравый смысл?

— Когда-то он у вас был.

— Ну-у когда-то… — Яблоко сделал скучное лицо, махнул рукой и вдруг фыркнул и зашелся беззвучным смехом, словно старик, хихикающий в кулак. — Ой, не могу, — сказал, переводя взгляд с Йэри на Щепку и обратно. — Ой, не могу, какие все забавные. Пойду-ка я. Мастер, надеюсь вас еще увидеть.

Как именно он растворился в толпе, Томас разглядеть так и не смог, хотя смотрел в костлявую спину, не отводя глаз. Уже упустив, вспомнил кое-что:

— Какая у него там сделка с Рысью?

— Ой, мастер, да ну их совсем, сами спросите, — вздохнул Я Вам Клянусь и покачал головой, словно стряхивал с себя лишнюю взрослость. Получалось так себе.

Как же все-таки Томас не любил, когда вокруг все понимали больше него.

Вечер меж тем шел своим чередом. Александр обреченно согласился сопровождать Леди на прогулке по базару, Я Вам Клянусь переместился в район танцплощадки, и вот так незаметно около Томаса и Йэри осталась только та, которую звали Щепкой. Она смотрела в сторону, делала вид, что ни при чем, и явно хотела, чтоб о ней вообще забыли. Когда стало понятно, что она никуда так и не денется, Томас спросил:

— А вы почему не идете развлекаться?

— Можно я лучше с вами постою?

— А вам не скучно?

Она пожала плечами.

— Холодает, — заметил Йэри, — хотите чаю?

Он не только налил ей чаю с медом, но и каким-то образом выпросил у одной из местных модниц белую шаль, чтобы можно было накинуть поверх куртки, и удалился. К Томасу подходили по городским делам, спрашивали, утвердил ли он планы строительства новых домов — не утвердил, — сетовали, что осень выдалась необычайно ранняя, а эта Щепка все стояла подле него в белой шали на кожаной куртке, грела руки о чашку и молчала. Потом начала потихоньку шмыгать носом, и Томас не выдержал:

— Вы что-то от меня хотите?

— Нет, я просто стою.

— И мерзнете.

— Простите.

— Да за что?

Хотел сказать ей, что внутри, в здании, сейчас теплей, но передумал, сунул носовой платок.

— Я же вам его не смогу сразу вернуть.

— Оставьте себе.

— Ну вы странный, мастер.

Вечер медленно подходил к концу. Томас мрачно приобрел на аукционе женскую позолоченную маску и напольные часы, когда явилась наконец пятая из приютских.

И раз-два-три-четыре-десять-двадцать. Ровно двадцать выщербленных крутых ступенек нужно преодолеть, чтоб выбраться из марева подвала в городские сумерки. Бар назывался неизвестно почему «Унылый угол», и кто знал о его существовании, тот знал. Знал старый мастер, от него узнала Роуз, ну а от Роуз — все, кто что-то мог, читай — все, кто мог быть полезен мастеру. Ксения фыркнула. Пой-пой-пой, девушка, днями напролет, и тогда, может, у тебя что-то получится. С головой погружайся в грезы города, пропускай их через себя, выпускай песнями. Синяя сила как река. Идешь по грудь, покуда вода не сомкнется над макушкой.

Лежишь на дне.

Не помнишь, кто ты есть. Ай, ну и что, а зато мы полезны городу!

«У них нет будущего», — говорил когда-то Рысь, глядя на первых попавших в Приют детей. «Есть, если мы его создадим», — возражала Роуз, а Ксения думала: «Вы что, не понимаете? Мы и есть будущее для этих, для младших. Мы — те, в кого они в итоге превратятся, с кем они и сейчас себя сверяют, все остальные — только сон, воспоминание, а мы — есть, мы смеемся, и поем, и мимоходом гладим их по головам. Мы не знаем, кем станем, что с нами будет, но для этих, для мелких, мы — образец, в нас они ищут ответ, и они найдут, есть он на самом деле или нет».

Ксения пела лучше всех в Приюте. Пела, готовила, танцевала, носила длинные черные платья и никогда не выходила ненакрашенной. По вечерам целовалась с Я Вам Клянусь (он, кажется, так никогда и не узнал, что, ненакрашенная, она выглядит иначе). Летом все три дурацких уличных художника наперебой рвались ее нарисовать, бесплатно, «к радости», но она шла вперед — в бары, подвалы, на запах лимона и мяты, к следам помады на бокалах и городским снам. О, она ничего так хорошо не умела, как пропускать через себя чужие сны. Можно сказать, любимое ремесло. Семейный промысел. И помада под цвет чужой печали.

Если ты будущее, должна быть потрясающей. Кто-то, конечно, утверждал, что можно просто быть — усталой, радостной, в туфлях на босу ногу, с мятым со сна лицом, в чужой футболке. Всякие утверждали. Вроде Роуз.

Ксения снова вспомнила их давний разговор и от злости чуть не споткнулась на ровном месте.

— Мы работаем не для этого, — сказала Роуз как-то майской ночью, и они обе знали — для чего. Чтобы дать городу существовать, чтобы он не захлебывался в собственной тьме. — Мы — фильтры, и мы же — котлы, в которых все преобразуется, только и всего.

Ксении было мало этого. Всегда мало. Старый мастер пообещал за сны и песни всемерную поддержку, еду, ткани и возможность чуть медленней терять себя, но разве же это сравнится с поцелуями?

— Ой-ой-ой, — привычно сказала Ксения — потянуть время. Что выяснила Роуз? Как сумела?

Она стояла перед Ксенией — в старых джинсах, которые были у нее с начала Приюта, с распущенными волосами, без помады, и Ксения в который раз подумала: «Как она смеет? Как вообще можно не презирать себя, когда ты не накрасилась с утра? Что в ней такого, что у меня закончилось?»

Вообще-то помнить прошлое в Приюте — нонсенс. Здесь живут только те,