Вороньи сказы. Книга первая - Юлия Деулина

– Я на всё согласна, Враночка! Чем больше знаний, тем и лучше!

– Не думала я, – говорю, – что легко так получим такие знания. Либо Лахейл дурень, какого поискать, либо такой хитрец, что мы ещё пожалеем тыщу раз.

– Ой, Враночка, давай такими думами загодя головушку не мучать. Случится – так придумаем, как быть.

А я и не спорю. Всё-таки столько тайн сызнали, и колечка стоит и языка Лахейлового.

Про разную степную нечисть и Лахейла

Уж лето подбираться стало, а мы только к границам Рувским подошли. И сколько мы ни шли, всё за нами Лахейл следовал. Иногда вечерами садился к костру и рассказывал чего-нибудь такое, с чего мы то за голову, то за сердце хватались, а то щеки маками алели, распутник он страшный. Рассказал нас зачем-то, что с любой почти нечистью можно любиться (это он с намёком, ага), та, которая вроде него – живая, с той просто. А которая неживая, та тоже умеет. Это чтобы за людей сходить (как волки) и людей манить (как полуденницы или русалки с водниками). Рассказал нам Лахейл, что не страшно это совсем, деточек не родится с такого, любиться навы часами могут, не устанут, и не противно-то, от человека не отличишь. Это, дескать, Тёмн так устроил, чтобы дурачков в лапы детей своих заманивать. Ну вот и пусть с русалками кувыркается, думаю, а я просто в книгу запишу, как знание.

Не только Лахейл нас смущал, а кой-когда даже помогал, остереженьем или силушкой прям. Один раз хотели мы с Горицветой поближе к курганчику подойти, тайну его глянуть (посмеялись ещё, что кощея нам одного не хватило, надобно второго поглядеть), а Лахейл и говорит:

– Э-э, нэвесты, ви шьто! Та эта жи большуха. Вон, глади, рожки, лапки видать, вон глаз закрыт.

Мы пригляделись, и правда: лежит это тварь Тёмнова, сама вся в цвет степи, травка даже на ней растёт, жабе́нь такая огроменная, над глазками и правда рожки, как коряжки, на лапах толстых когти. Увидала, что мы увидали, зашевелилась, затрещала земля – то у ней рот открылся, а там язык чёрный переваливается. Но не кинулась, сидит глазами лупает.

– Ой! Отойти, может? – Горицвета перепугалась.

– Та нэ, – Лахейл отмахивается.

Попросили мы Лахейла про большуху рассказать. Её холы томбахой кличут, это по-ихнему «большая жаба», ну не поспоришь. А большухой её Лахейлу колдун один с Рийны назвал, всё ходил, тайны с нечисти записывал и мечтал на жабу эту поохотиться. Она глупенькая, животная нечисть, это Тёмну жабка обычная малой показалась, вот он и слепил от души…

Сидит большуха, ждёт, когда кто проедет или пройдёт рядом, тогда она хвать его языком, и всё. Всадника с лошадью запросто заглотит. Прыгать умеет, но ленива до того, на локоть не сдвинется, коль гром не грянет. Оттого не так уж большух в степи много, лениво им жёнок искать и икру метать.

Я томбаху-то зарисовала в книге, вообще много всего рисовать стала, наброшу угольком, потом обведу чернилами.

Полуденницу не только поминали, но и видали. Хольская от наших она только лицом и отличается, а остальное так же: статная девица, красавица, глазки огнями отсвечивают, в рубахе белой. На русалку похожа, только не мокрая. Идём, слышим – хохочет, потом вышла, глазками сверкает:

– Привет, красавицы… невесты? – по-хольски нам.

Мы и поздороваться не успели, тут же из травы Лахейл выскакивает (змеем был):

– Ай-ай, нэт. Эта Гадючьего Кназя гостьи. А я могу с табою атайти… – и дальше что-то, что я по-хольски не поняла, кроме как про язык.

Полуденница губки поджала, косой махнула и ушла.

– Ты чего ей сказал? – спрашиваю.

– Давай ушко сюда, скажу.

Мы с Горицветой прям уж близко к Лахейлу не стали тянуться, но всё ж подтянулись, а он нам такой срам сказал! Так что и мы губки поджали, и цельный день у него ничего не спрашивали. Только у костра вечерком интересно всё равно стало.

– Я слыхала, – Горицвета всё ж первая молчанку не выдержала, – говорят, ну, шепчутся больше… лютый один на постоялом дворе рассказывал мужикам, пьяный был, мы тогда с отцом ехали, он по делам, я за компанию, что полудница выходит, если невесту Светлову не сжечь, как подобает. От того она может в самый яркий солнечный день ходить, когда другая нежить боится, от того мужчине пред нею не устоять.

– Так эта, – Лахейл кивает.

– Из Тёмновой невесты, мне Хлад рассказывал, царевна ночная выходит. Какова она видом, что делает, знаешь? – интересно мне стало.

– Ах-ах, нэвесты, зацэлуэте ви мэня всэго. Как бы распутства надо мной нэ учинили!

– Дать бы тебе по улыбке твоей наглой колдовством, так ведь отобьёшь, – Горицвета вздыхает.

– Та ладна, нэ злитэсь. Нэ знаю, ни разу нэ витал. Дэло рэдкое. Тёмн всё чаще живьём забираэт, гарюй, нэ гарюй, а так.

Ну мы, конечно, пригорюнились немного, я ещё и от того, что про нежить побольше не сызнала.

Вообще Лахейл больше прям целовать его не просил, хотя нет-нет, да отпустит язык мести беспутство всякое. Ну захол и нечисть, чего тут взять.

Вот и попросила я его на одном привале про захольскую нечисть какую-нибудь дивную рассказать.

– А-а, у нас в Тузулькэсе, та и в Стэпи тоже, такая дивная нэчисть живёт! Особая. Нэ нэжить, нэ животноэ, нэ дух. Как я вот.

Про хариков нам рассказал, так по-тузларски нечисть эту звать, а у нас, в Рувии, её дивами зовут. Она не из мёртвых людей выходит, не в поле рождается, а иначе как-то случается. Там разное говорят, и что это люди из-за моря, где никто не бывал, и что колдуны это, которые перевернулись в зверя неладно, да так и остались полузверем-получеловеком. Голова, руки, ноги или тело у дива звериные или как у нечисти другой. Они разумные, живут в тайных местах. Может, даже города у них есть незримые, говорят на языке дивном, но только те, у кого человечьи губы или голова волка, ворона аль змеи. Другие воют да рычат, по-птичьи поют.

– А ты-то сам не див вообще? – спрашиваю. – Ты не нежить, не животное, не дух и к тому же перевёртыш. Видали мы, куда ты пропадаешь – в змею обращаешься.

– Та нэ, Врана, я слуга Кназев. Гаварил жи, был человэком, та протал мэня отец Кназю. И сэстру мою эщё. Тэпэрь я ему служу, та и ратуюсь. Пасматри, красавец какой, молодой, калдун умэлый, а ну и в битвэ нэ