Наставница Эйнштейна. Как Эмми Нётер изобрела современную физику - Ли Филлипс

еврейскую религиозную школу, что было несколько необычным для того времени и места. Во взрослом возрасте она не проявляла интереса к этим материям.

И Макс Нётер, и Пауль Гордан (научный руководитель докторской диссертации Эмми Нётер) также были евреями. Из-за происхождения для них были закрыты некоторые перспективы, и им приходилось долго дожидаться продвижения по службе[242]. В 1875 году Феликс Клейн способствовал Максу в получении его первого места в Эрлангене – десятилетия спустя знаменитый математик окажет поддержку и его дочери[243].

Корни Эмми Нётер не были секретом и могли быть обнаружены любым, кто проявил достаточно праздного любопытства. Есть некоторые свидетельства, что ее еврейское происхождение отчасти стало причиной того, как с ней обращались, хотя в подробности она не входила. Например, некоторые авторы убеждены, что Гёттингенская Королевская академия наук отказалась принять Нётер в число своих членов по трем причинам: та была еврейкой, женщиной и по меньшей мере сочувствовала социалистам. (Многие и правда считали ее социалисткой, хотя она уже давно выбыла из партии, к которой недолгое время принадлежала, и не принимала участия в политической деятельности.) Вполне могло быть и так, что, не будь хоть одной из этих причин, академию удалось бы убедить принять Нётер в свои ряды.

Она, несомненно, заметила, что в 1932 году ее заставили выселиться из квартиры после того, как другой житель того же пансиона обозвал ее «марксистски настроенной еврейкой»[244]. Это насильственное выселение – первый подобный инцидент в жизни Эмми Нётер, о котором сохранилось историческое свидетельство. Городу Гёттингену была свойственна политическая культура, очень отличавшаяся от атмосферы в университете: процент населения, голосовавшего за связанные с нацистами партии, был здесь выше, чем в Германии в целом[245].

Гёттингенский университет – по крайней мере, те его части, где роились математики и ученые-естественники, – мог отчасти послужить убежищем от охватившей континентальную Европу эпидемии антисемитизма. Но нет сомнений, что ненависть к евреям носила характер эпидемии, что такое положение сохранялось веками и могло ужасно отразиться на жизни евреев, пытавшихся построить научную карьеру. В своей автобиографии «Путь» (Quest) Леопольд Инфельд, товарищ Эйнштейна по работе, написавший в соавторстве с ним научно-популярную книгу «Эволюция физики» (The Evolution of Physics), трогательно рассказывает о трудностях, с которыми он как еврей столкнулся, строя научную карьеру в Европе перед Второй мировой войной[246]. Инфельд говорит, что не мог занять академическую должность в родной Польше, и о том, как его кандидатуру постоянно отклоняли, тогда как менее квалифицированные люди нееврейского происхождения делали завидную карьеру. Он описывает, в какое изумление пришел во время путешествия в Англию, когда обнаружил страну, где о нем судили по его заслугам, а происхождение, по сути, не имело значения.

Сразу по окончании Первой мировой войны в Германии укоренился новый штамм антисемитизма – тот, что напрямую повредит Нётер и многим ее коллегам. В комментарии к сборнику их с Эйнштейном писем друг к другу Макс Борн указал, когда «антисемитизм впервые стал страшной угрозой для немецкой науки»[247]. Он описывал встречу немецких врачей и ученых, состоявшуюся в сентябре 1920 года, где Эйнштейн с нехарактерным для него гневом ответил на яростные нападки физиков Филиппа Ленарда и Йоханнеса Штарка. Борн считает, что отцом абсурдной идеи о противостоянии «еврейской» и «немецкой» физики был Ленард, который после той встречи начал систематически преследовать Эйнштейна. При нацистском режиме два эти физика-антисемита стали организаторами науки и отвечали за чистки университетов от исследователей-евреев. Хотя оба были влиятельными учеными, в конечном счете получившими Нобелевскую премию, в этой связи Штарк и Ленард упоминаются сегодня не чаще, чем в связи с их сотрудничеством с нацистами и гонениями на Эйнштейна, в том числе – безумными нападками на «еврейскую физику».

(За пять лет до этой встречи Давид Гильберт помешал принять Штарка на работу в Гёттинген, потратив на это немало усилий и политического влияния. Гильберт признавал, что с академической точки зрения Штарк был самым квалифицированным кандидатом, но настаивал, что его национализм и антисемитизм делают его для Гёттингена неприемлемым. Полагаю, этот эпизод обозначает границы сугубо меритократической политики Гильберта.)

В некоторых отношениях студенты университетов были самыми страстными распространителями нацистской заразы, как, увы, слишком часто случается с реакционными движениями[248]. К 1930-м годам идея, будто существуют такие явления, как арийская и еврейская математика и физика, были широко восприняты, причем «еврейские» науки считались в каком-то смысле декадентскими или не немецкими. Гёттингенский анекдот того периода может проиллюстрировать то, как эта социальная болезнь охватила университет и подготовила сцену для грядущих событий. Студенты организовали бойкот занятий Эдмунда Ландау, гёттингенского профессора еврейского происхождения. (Мы встречались с профессором Ландау в предыдущей главе, когда тот сокрушался о том печальном обстоятельстве, что Эмми Нётер родилась женщиной.) Прийдя на занятие, он обнаружил, что двери аудитории заблокированы. Студенты – организаторы бойкота объяснили ему, что они – арийцы и настаивают на том, чтобы им преподавали лишь арийскую математику.

Некоторые немецкие чиновники от науки, отвечавшие за реализацию антисемитских постановлений правительства и подчинявшие свои решения популярной антиеврейской истерии, не считали себя антисемитами. Временами студенты-нацисты поддавались желанию рационализировать свои действия, направленные против преподавателей-евреев. Один из таких лидеров студенческого протеста попытался объяснить Ландау причины бойкотирования его занятий. Он сказал профессору, что протесты направлены не против того «как еврея», но лишь должны «защитить» юных немецких студентов от изучения математического анализа под руководством человека «совершенно чуждой расы»[249]. Он не сомневался, что Ландау способен преподавать «абсолютно интернациональные научные аспекты» математики, но, по мнению этого студенческого вождя, математике были присущи «более широкие образовательные» ценности, нечто, касающееся «духа» вещей, что каким-то образом было связано с «расовой принадлежностью индивида». Поэтому, очевидно, «преподаватель-еврей не должен учить немецкого студента».

Через два дня после того, как прозвучали эти слова, Ландау подал заявление о досрочном выходе на пенсию.

В 1935 году знакомый к тому времени уже эмигрировавшего математика Рихарда Куранта написал ему письмо, в котором описывал, как антисемитизм стал в Германии повсеместным, и добавлял: «Кажется, будто бо́льшая часть населения сошла с ума – одной из характерных черт этого безумия является то, что все жертвы, за исключением двух или трех, люди нормальные и (зачастую) приятные»[250].

Идея расовых различий в научной или математической мысли представляется нам нелепой, но в ту эпоху в Германии это убеждение было расхожим мнением[251]. Как я говорил выше, если мы хотим понять действия и высказывания людей иного времени и иной страны, нужно попытаться разобраться в их мировоззрении, сколь бы чуждым оно нам ни казалось.

Даже блестящий Феликс Клейн воспринимал как должное идею, будто математические способности и стиль являются генетически детерминированными,