Дом в степи - Сакен Жунусов

«Ага,- думаю я,- попались на мою выдумку! Это она пошла по соседкам, чтобы разузнать всю правду».

У моей бабушки есть еще одна черта, которую вы уже, наверное, заметили. Она очень любит всех проклинать. И знает этих проклятий столько, что и дня бы не хватило, если бы их произносить одно за другим.

Молодежь нынче ничего не знает о проклятиях, потому что жизнь сейчас совсем иная. А наши старики столько натерпелись за свой долгий путь, столько всего пережили, что им-то пришлось проклинать за свой век немало. Но до бабушки моей им всем далеко! Если бы вдруг устроили всемирные состязания по тому, кто больше наговорит леденящих душу проклятий, моя бабушка была бы первой.

Говорить она может их без передышки, и ни одного лишнего слова! Ведь многие из нас то и дело произносят какое-то словно прилипшее к языку, слово «значит», «это», «точно» и еще целый ворох, из-за которых и не сразу поймешь главное, что человек хочет сказать. У бабушки речь льется гладко, словно стихи.

Если вдуматься, то это - очень плохие пожелания, которые заключены в эти проклятия. Их разве только самому заклятому врагу пристало говорить. Но я давно понял, что бабушка произносит их, как слова из корана, смысл которых не всегда понятен ей. Ну, разве я могу подумать, вернее - поверить в то, что она не любит своего единственного внука, когда обрушивает на мою голову, хотя бы такие слова: «Змееныш, появившийся из пестрого тела гадюки»?

Я-то знаю, как ей хочется, чтобы я рос счастливым и стал настоящим мужчиной. Бывало, прижмет меня к своей груди и начнет вдруг жалеть:

- Если бы отец твой вернулся - счастье бы осветило твое лицо! Но чувствует мое сердце: называться тебе сироткой несчастной!- И слезы наворачивались у нее на глазах.

В такие редкие минуты и я начинал предаваться всяким мечтам. То представлял, как спасаю на фронте отца, и мы с ним вместе героями возвращаемся в свой родной аул. То виделся мне мальчик-сирота, который ходит по дворам и просит подаяние.

Но тут бабушка, вспомнив о заброшенных домашних делах неожиданно громко нарушала наш покой и набрасывалась на меня:

- У-у, проклятущий! Где теленок? Время скотине вернуться, а его нет? А ну, одна нога здесь - другая там! Он, раздери его шакалы, небось успел уже все молоко у коровы высосать. Я тебе тогда шкуру спущу!

Скажу прямо, я этих бабушкиных угроз ни чуточку не боюсь, но ее все же опасаюсь. Не боюсь потому, что сколько бы она ни грозила, еще ни разу не ударила рукой, а полотенцем она машет, чтобы попугать. Накричит и тут же отойдет.

А опасаться ее приходится вот почему. О чем бы я ее ни попросил, еще ни разу не услышал в ответ «хорошо» или - «ладно, возьми». На любую просьбу она ответит так, будто в лоб ударит. Вот я и говорю с ней всегда с опаской.

Побаиваются бабушку и соседи. Никто еще не выдержал ее тяжелого взгляда, и все стараются хоть чем-нибудь да угодить ей. А спорить с ней или, того хуже, браниться еще никто не осмелился ни разу. Бывало снесут наши курицы-гулены в чужом дворе яйца, хозяйка тут бежит отдать их бабушке. Даже дети ссорятся между собой из-за того, кому из них отнести яйца. Каждому хочется услужить бабушке.

Вот такая моя бабушка, на весь аул - единственная!

И в доме она - самая главная.

Вот почему, подъезжая к дому, я больше всегда боялся не маму, а бабушку. Ох, и достанется мне от нее за распухшее лицо!

Проскочить домой незамеченным не удалось, хотя бабушка разговаривала у ворот с молодой соседкой и стояла ко мне спиной.

- Ой,- увидев меня, испугалась соседка.- Что с ним?

- Ойбай!- не своим голосом закричала бабушка,- да ты синюшный весь! Это какой шайтан тебя разделал?

Я рассказал всю правду.

- Что делать с тобой? С глазом не случилось бы чего,- засуетилась озабоченная бабушка, но тут же взялась меня отчитывать.- Вот ты у меня теперь поиграешь! Нечего было вчера в гости таскаться. Лучше бы выспался да на работу нормальным пошел. Ух, ты!- и она так обожгла меня своим взглядом, что я и про боль свою забыл.- Из дома больше - ни шагу! Слышишь?

Я отмалчивался. Она подошла к телеге, взяла клок сена, что-то прошептала над ним и повертела его перед самым моим носом. Отправила спать.

Но наутро опухоль на лице ничуть не уменьшилась. Бабушка прикладывала к ней чайные примочки, долго парила над горячей картошкой. Я безропотно выполнял все ее приказания. А перед самым сном она принесла откуда-то кусок свежей, еще совсем теплой бараньей селезенки, приложила ее на опухоль и привязала чистой тряпкой.

Сознаюсь: первое время я даже радовался, что у меня заболел глаз. Теперь не надо ездить на сенокос и жариться там на солнце. В любую минуту я могу развалиться в прохладной комнате. И буду лежать, ничего не делая, сколько мне захочется. Лежи и мечтай!

К. тому же я избавился от стариковских ругательств. Тут и без них выматываешься из сил - вилы в руках не держатся, а они только и знают поучать да отчитывать:

- Не так вилы держишь! Вот так держи! Вот так!- и поднимают чуть ли не целую копну на стог. Разве за ними угонишься?

Но вечером на полевом стане, после чаепития, старики заводят разговор. И кто-нибудь обязательно начнет жалеть нас мальчишек:

- Что ты с мальцом поделаешь? Кричи на него, не кричи - силенки у него все равно не прибавится. Смотришь на него, бедного, как он под тяжестью весь прогнулся, душа слезами обливается...

- А не подстегивать их, не кричать,- вступает в разговор другой,- они раскиснут совсем, а тогда какие из них работники? Да, такое несчастье свалилось на их головы.

- Дети совсем, им бы бегать сейчас, играть, а они за взрослых должны работать. Охо-хо,- замолкает старик и после большой паузы продолжает:- Все бы эти напасти - да самому Гитлеру проклятому! Отольются ему еще людские слезы,- грозит в наступившие сумерки аксакал.

А утром они снова поднимают нас на работу чуть свет. Что делать? Война!

Но мой отдых длился недолго. Мне было стыдно целые дни проводить среди аульных малышей, надоело возиться с ними. Я стал скучать