Дом в степи - Сакен Жунусов

ровной укатанной дороге на нашей колхозной полуторке. Алькен, наш лучший домбрист и мастер подбирать любую мелодию на губах, когда нет под руками инструмента, громко и весело запел. Его подхватили, и далеко вокруг над просыпающейся степью разлилась песня. Заканчивалась одна, начиналась другая. Это были и народные, и сочиненные нашими аульными жигитами, которые сейчас были там, на фронте. Потом перешли на русские. Я лучше других знал русский язык, поэтому первым запел свою любимую - «По военной дороге».

На полпути Байгешолак выбился из сил.

- Эх, закормили его на ферме старухи!- с горечью сказал Кайкен и швырнул теперь уже ненужный никому прут в сторону. К месту покоса мы приехали, когда солнце уже взошло.

Выспаться нам не пришлось, потому что, оказывается, не все уехали вчера на той, оставшиеся здесь старики уже поджидали нас, чтобы начать работу.

Когда Аплаш притворно захныкал и стал упрашивать стариков, чтобы они позволили нам соснуть до приезда остальных косарей, те заупрямились:

- Да в ваши годы мы и не знали, что такое усталость и сон!

Кайкен попытался перехитрить стариков:

- Вы же все у нас герои гражданской! А мы - слабенькие, незакаленные...

- Ах, слабенькие?- не сдавались те,- ну, тогда вам после работы отдыхать надо, а не по гостям разгуливать! В аул больше не поедете, пока на этом участке все не выкосим.

Ну что нам оставалось после этого делать? Препираться дальше со стариками - значит, попасть в беду. И мы принялись за работу.

Солнце поднималось все выше и припекало сильней. Я совсем разморился и уже несколько раз засыпал на сиденье косилки. Мой черный бык сразу это замечал и тут же валился в траву.

Не помню, как я крепко уснул и сколько проспал сидя, разбудила меня тарахтящая рядом сенокосилка и крики старика, который ею управлял. Проснулся я в испуге и, чтоб как-то успокоиться, сорвал свою злость на черном быке.

Но сон одолевал меня все сильней и сильней. Я больше не мог сидеть на граблях, совсем раскис. Глаза закрывались сами собой, в голове гудело, словно в пчелином улье. Руки и ноги онемели, стали деревянными.

И тут вдруг подвернулся удобный случай: сенокосилка, ушедшая на противоположный край луга, зачихала и заглохла. А остальные косари работали километрах в двух, к тому же нас отделяли заросли кустарника и осоки.

Я машинально подогнал быка к мосту, привязал его к крайнему столбу, а сам кинулся к речушке и растянулся в душистой высокой траве, прикрыв лицо руками.

Надо мной кружилось серое облако оводов и слепней, которых я так неожиданно потревожил.

Глава 1

В нашем доме всего четыре души: бабушка, моя мать - Карлыгайн, я и сестренка Карлыгаш. Отец ушел на фронт осенью сорок первого и пропал без вести.

Бабушке - за шестьдесят, но это еще крепкая, бодрая женщина. Ходит легко, держится прямо. Иногда мне даже кажется, что это не бабушка вовсе, а старшая сестра моей матери. Просто она носит эту старушечью одежду: старый-престарый бархатный камзол, спадающий до самых пят и три сатиновых платья: коричневое, светло-желтое, черно-синее. На голове - бессменный кимешек, делающий ее еще выше и стройнее.

Вид у нее строгий, взгляд пронзительный, даже устрашающий, когда она вдруг посмотрит в упор своими зеленоватыми, пронизывающими насквозь глазами. У меня не раз от такого взгляда будто мурашки пробегали по спине.

И характер у моей бабушки не лучше ее внешнего вида. О чем бы я ни заводил с ней разговор, о чем бы ни начинал просить, она всегда отказывала мне, обрывала на полуслове.

- Помолчи! Болтаешь всякую ерунду!

И я умолкал, боясь посмотреть ей в лицо. Но в последнее время в меня будто вселился какой-то озорной бесенок. Он так и подмывал меня, так и подталкивал изнутри. И я вдруг осмелел, перестал бояться ее грубых окриков. И даже пошел на одну маленькую хитрость, которая стала меня выручать.

- Бабушка, а бабушка,- вкрадчиво начинал я.

- Помолчи!- обрывала она меня.

- Ну, ладно - помолчу. Думал - тебе интересно будет, а теперь не скажу.

- Не говори,- все так же строго произносит она.

Я молчу, но не убегаю обиженный, как раньше, на улицу. Я знаю: она обязательно спросит, о чем я хотел рассказать. И немного погодя, она спрашивает:

- Ну, что там? Выкладывай!

- Сегодня соседних старух созывают на калжу, а я хотел спросить, почему тебя не позвали. Но раз ты не даешь мне говорить, я не скажу, чей это дом.

- Какую еще калжу?! А ну прочь отсюда, болтун! В нашем ауле никого нет, кто бы родил недавно!

Я понимаю, что попался, и начинаю выкручиваться:

- Да это не калжа вовсе... то ли в колыбель младенца кладут, то ли путы ему «перерезают»... Что-то в честь ребенка. А может, и токым-кагар устраивают: кто-то там из семьи в дальний путь собрался, а может, и бастанга - сверстников угощают по случаю отъезда аксакала.

- Пошел прочь! Несешь всякую чепуху!- окончательно сердится бабушка, но видно: что-то ее все- таки задело из моей болтовни, и она, не обращая на меня внимания, будто меня вовсе нет рядом, начинает говорить сама с собой: «Без ветра и трава не колышется. Вспомнила! Жена Майлыбая ведь говорила мне, что ее сын стоять научился! Постой, постой, должно быть, внуку Даметкан сорок дней исполнилось? Хотя нет, она же только вчера жаловалась, что муж колыбель не делает, а в чужой бесик она ребенка класть не хочет. Значит, нет еще сорока дней. И повода нет старух собирать. Ой, да как это я сразу не догадалась? Говорили же - председатель в район собирается. Так это его кокетка бастангу устраивает!.. Но тогда почему же только старух собирать, а?- совсем запуталась в догадках бабушка и строго посмотрела на меня:

- А ну, негодник, говори, чей это дом!

- Дашь сливок - скажу,- не сдавался я.

- Ах ты, дрянной мальчишка! Вымогать взялся! Это ты у кого научился, лодырь несчастный?

- Вот ты тут гадаешь, а там, небось, уже все старухи уселись за столом. Хозяева обязательно зарезали барана, угощают теперь их, а ты...

- Чтоб тебя!- бабушка начинает скручивать полотенце, чтобы отхлестать меня. Едва сдерживая смех, я уворачиваюсь от ее тяжелой руки, мечусь по комнате и выскакиваю на улицу. Взобравшись на сарай, я еще долго слушаю ее проклятия в мой адрес. Когда ругань в доме