Шрам: Легионер - Сим Симович

легионеры, грязные, окровавленные, усталые. Кто-то тащил раненых, кто-то просто шёл молча, автомат волочится по земле. Дюмон вышел последним, лицо чёрное от копоти, на руке кровь — не своя. Посмотрел на часы, на небо, сплюнул. Поднял рацию:

— Леруа, Дюмон. Цех взят. Противник уничтожен полностью. Шестьдесят два трупа, пленных нет. Наши потери… — пауза, тяжёлая. — Четырнадцать убитых, двадцать три раненых. Промзона зачищена.

Голос Леруа металлический, усталый:

— Принято. Хорошая работа. Закрепиться, периметр выставить, санобработку провести. Город наш. Война закончена.

Война закончена. Три слова, которые легионеры ждали три недели. Но радости не было. Только усталость, тяжёлая, всеобъемлющая. Слишком много крови, слишком много смертей, слишком высокая цена.

Русский спустился с элеватора, пошёл к промзоне. Нёс СВД на плече, винтовка горячая, расстрелял восемьдесят патронов за день. Сколько попаданий — не считал, много. Дошёл до цеха последнего, где был финальный бой. Зашёл внутрь.

Бойня. Трупы везде, легионеры и боевики вперемешку, в лужах крови, в дыму. Стены изрешечены пулями, пол усеян гильзами, осколками, обломками. Пахло порохом, кровью, дерьмом — кишки вспороты, смрад невыносимый. Легионеры собирали своих убитых, складывали в ряд у стены. Четырнадцать тел, накрытых брезентом. Ковальски среди них, узнал по размеру, по сапогам. Поляк не дожил до конца, поймал пулю в шею, истёк за минуту. Янек тоже там, ранение в ногу обернулось фатальным — боевик добил его ножом, пока лежал. Ещё двенадцать, лица закрыты, но Шрам знал многих, служил вместе, ел из одного котла, спал в одном бараке.

Боевиков оттаскивали наружу, складывали в кучу. Шестьдесят два трупа, разорванные, обгорелые, искромсанные. Будут сжигать или закапывать, позже, когда силы появятся. Сейчас важнее свои.

Пьер нашёл Дюмона, сидел на ящике, курил, смотрел в пол. Сел рядом, молча. Сержант протянул сигарету, прикурили от одной спички.

— Кончилось, — сказал Дюмон хрипло. — Город наш. Освободили, блядь.

— Освободили, — повторил Шрам без интонации.

— Четырнадцать своих положили за это освобождение. Плюс тридцать восемь за три недели. Пятьдесят два легионера мертвы, чтобы Банги был свободен. От чего свободен? От кого? Для кого?

Легионер не ответил. Не было ответа. Война никогда не имеет смысла для тех кто воюет. Смысл придумывают генералы, политики, журналисты. Солдат просто делает работу, убивает, умирает, выживает если везёт.

К вечеру промзону зачистили окончательно, периметр выставили, раненых эвакуировали, убитых погрузили в грузовики — повезут в Нджамену, оттуда самолётами во Францию, похоронят с почестями. Боевиков сложили в яму большую, залили соляркой, подожгли. Горели всю ночь, чёрный дым поднимался столбом, видно было на километры. Запах жжёного мяса, тошнотворный, въедающийся.

Легионеры вернулись на базу в восемь вечера, вымотанные, грязные, молчаливые. Упали на койки не раздеваясь, спали как мёртвые. Шрам лежал, смотрел в потолок, не мог заснуть. Перед глазами мелькали картинки дня — лица в прицеле, тела падающие, взрывы, кровь, дым. Восемьдесят выстрелов, может пятьдесят попаданий, может тридцать убитых. Плюс двадцать расстреляны вчера утром. Плюс десятки за три недели. Счёт большой, точный не помнил.

Заснул под утро, когда за окном рассвело. Снилась тайга, снег, тишина. Проснулся в полдень, голова гудела, тело болело. Вышел из барака, увидел город.

Банги встречал освобождение молча. Люди выходили из домов осторожно, смотрели на французов настороженно. Не было ликования, флагов, цветов, объятий. Только усталость, подозрение, страх. Трёх недель боёв хватило чтобы выжечь из города любые иллюзии. Французы пришли, расстреляли двадцать мужчин, сожгли несколько кварталов артиллерией, освободили от боевиков. Но город остался разрушенным, голодным, больным. Тысячи погибли — боевики, мирные, французские солдаты. Для чего? Чтобы ООН ввела администрацию, которая просуществует год и рухнет, чтобы началась новая война, новая резня?

Через неделю в Банги прибыли чиновники ООН, в белых рубашках и галстуках, с блокнотами и важными лицами. Объявили город свободным, стабилизированным, передали власть временному правительству. Легионеров поблагодарили официально, наградили медалями некоторых, пообещали премии. Леруа принимал благодарности с каменным лицом, знал цену этим словам.

Через две недели легионеры грузились в самолёты, улетали обратно в Марсель. Задачу выполнили, город взяли, противник разгромлен. Пятьдесят два легионера остались здесь навсегда, похоронены в братской могиле на военном кладбище. Остальные улетали живыми, но изменёнными. Глаза жёстче, лица старше, внутри тяжесть которая не уйдёт никогда.

Шрам сидел у иллюминатора, смотрел как Банги уменьшается внизу, превращается в пятно на красной земле, растворяется в дымке. Город освобождённый, выжженный, мёртвый. Через год там снова будет резня, снова придут боевики, снова французы или американцы прилетят освобождать. Колесо крутится бесконечно, война не кончается, просто делает паузы.

Он не жалел о чём-то, не гордился. Просто сделал работу, выжил, улетает. В Марселе будет отпуск, потом новая ротация, новая страна, новая война. Легион не стоит на месте, всегда куда-то летит, кого-то освобождает, за кого-то воюет. А легионеры просто винтики в машине, крутятся пока не сломаются.

Самолёт набрал высоту, Африка исчезла за облаками. Легионеры сидели молча, кто спал, кто курил тайком в туалете, кто смотрел в пустоту. Никто не праздновал победу. Победа была, но не ощущалась как победа. Только как конец, временный, ненадёжный.

Пьер закрыл глаза, откинулся на сиденье. Банги позади, впереди Франция, Марсель, барак легионеров, ожидание следующего приказа. Жизнь продолжалась, однообразная, бессмысленная, единственная которую он знал.

Город освобождён. Война окончена. До следующей войны.

Легионер летел домой, если казарма могла называться домом. Летел с пустыми глазами и тяжёлой душой, которую он давно перестал чувствовать.

Потому что чувствовать — значит ломаться. А он не мог позволить себе сломаться.

Машина должна работать. Солдат должен служить. Приказ есть приказ.

Всегда.

Отпуск дали на десять дней. Делать нечего, идти некуда, оставаться в казарме невыносимо — стены давят, тишина звенит в ушах, товарищи разъехались кто куда. Ковальски не разъехался, Ковальски лежал в цинковом гробу где-то в Польше, похороненный с почестями которых не просил. Янек тоже. Ещё двенадцать. Барак казался пустым, гулким, мёртвым.

Пьер вышел за ворота в десять утра, в гражданском — джинсы, тёмная куртка, ботинки. Коротко стриженные волосы, шрам через пол-лица, тяжёлый взгляд. Всё равно видно кто он. Солдат не скроешь одеждой, солдата видно по выправке, по тому как двигается, как смотрит по сторонам, как держит руки — всегда готов схватить оружие которого нет.

Сел на автобус, поехал в центр без цели, просто ехать куда-то. Смотрел в окно на Марсель, город который должен быть родным, но был чужим. Улицы узкие,